Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
В пана Яна Палечка из Стража вступил дух воинственности. Он перессорился со всеми соседями, дошел даже до королевского суда в Праге, разослал во все стороны латинские и чешские послания, угрожая, что присоединится к отцу Прокопу и выступит с оружием в руках на его стороне, если не добьется справедливости.
Пани Кунгута не могла надивиться тому неугомонному характеру, который вдруг обнаружился у ее супруга. Нежданно-негаданно в доме появился рыцарь и хозяин, который обо всем хлопочет, за все воюет, всего хочет добиться. Она смеялась над такой переменой. Но пан Ян Палечек заявлял, что это и есть его настоящая природа, что он ждет наследника и что это совсем меняет дело.
В самом деле, перемена была разительная. Но не во всем желательная пани Кунгуте, для которой ожидание наследника было потяжелей, чем для ее расходившегося мужа.
Однажды Ян Палечек приказал капеллану, чтоб тот давал ему святые дары под обоими видами. Это пани Кунгуте не понравилось. Потом он объявил, что поедет на съезд в Хеб[6] договариваться от имени малоземельного дворянства с королем и даже с членами Базельского собора[7]. Очень хотелось бы ему присутствовать и на самом соборе. Хоть в качестве зрителя.
— Они там не умеют разговаривать с папистами. А я бы охотно им помог. Для чего же отец — царство ему небесное! — посылал меня учиться в заграничных университетах?
От поездки в Базель пани Кунгута его отговорила, ссылаясь на то, что в ее возрасте беременность опасна и на случай осложнений необходимо присутствие мужа. Но в Хеб он поехал. Однако уже через неделю вернулся, так как в суставах у него проснулась старая подагра. Пролежал три недели, ругаясь, как конюх.
Потом встал и начал собираться на войну. Твердил, что ему надо наконец проверить, владеет ли он еще мечом. Отец должен быть примером для сына. Что, если сын когда-нибудь скажет, что у отца было заячье сердце? Но этого, бог даст, не случится!
Второго августа он покинул замок. Пани Кунгута господом богом молила мужа остаться, потому что близок ее срок. Но пан Ян возразил, что война не ждет и что он уже послал за пани Аленой Боржецкой, ее теткой, женщиной очень рассудительной. Да и помощниц ей в поселке найдется сколько хочешь. А вот опытных рыцарей в войске — раз-два, и обчелся.
Он простился, пожурил капеллана, что тот не умеет говорить проповедь, как магистр Рокицана[8], накормил коня, взял с собой двух батраков и поехал. К горам, на северо-запад. Он слышал, что дерутся у Тахова[9]. Хочу, мол, посмотреть, как крестоносцы выглядят…
И вот наступил тот памятный день, когда произошло сразу столько горестных событий. В ночь на 14 августа 1431 года пани Кунгута почувствовала первые схватки. Она не стала будить пани Алену, а начала ходить по зале, время от времени ложась и тяжко вздыхая. Возраст заставлял ее немного опасаться приближающейся минуты. Хоть был бы здесь супруг ее Ян! Держала бы она его за руку, и было бы не так больно.
В шесть часов утра — кругом было полно солнца, и за окном слышался веселый щебет ласточек, которые прошлым летом в первый раз устроили здесь гнездо, — к счастью, говорят! — в шесть утра пришла пани Алена и спросила, как племянница себя чувствует.
— Уж подступает! — улыбнулась пани Кунгута, поглядев на нее расширенными, горящими глазами.
— Ничего не бойся, — сказала пани Алена. — Знаешь, пани Катержину в Швихове? — И она указала на юг, где далеко в утреннем тумане вздымалась красивая двуверхая гора под названием «Перси богоматери». — Она родила первенца в пятьдесят лет и даже не заметила, как он на свет появился: так быстро выскочил. Ну и был он хорошим наездником, — сам быстрый, как молния. Полстраны обскакал в этих проклятых войнах…
Поговорили они так минутку, вдруг слышат: крик, перебранка среди дворни. Пани Алена вышла и сейчас же вернулась с сообщением, что кто-то отравил сучку Стрелку. Ее нашли дохлую на дворе.
— Вот муж рассердится, когда приедет! — вздохнула пани Кунгута. — Он ее любил, как ребенка.
— Забудет, — утешила ее пани Алена. — Теперь, когда ты ему родишь настоящего мальчика…
И она погладила пани Кунгуту по волосам, уже седеющим на висках.
Потом пани Алена пошла похлопотать насчет завтрака для роженицы, а в зале остались солнце и ласточкино свиристенье.
Схватки у пани Кунгуты усиливались. Она то сидела, то ложилась, тихонько плача. Мертвая собака — дурной знак! Наверно, она убита вором, не иначе! Ведь таких хороших охотничьих собак не травят, как крыс! Может быть, замок подвергнется ночному нападению, когда ни рыцаря, ни батраков нету дома. А суку убили, чтоб она не лаяла.
Пани Кунгута задрожала, и у нее пошли мурашки по телу.
В одиннадцать утра прибежала старшая служанка Барбора и, громко крича, сообщила, что вдали показалась и приближается к замку какая-то толпа — не то табориты, не то крыжаки, бог его знает! Что делать? И она в отчаянье расплакалась.
Пани Кунгута велела устно переговорить с этими людьми и дать, что им нужно, — только чтоб они не задерживались.
В полдень пани Кунгута сидела с Аленой Боржецкой, поминутно чувствуя схватки. Пани Алена тревожно поглядывала то на нее, то на дверь, видимо боясь, как бы кто не вошел и не повредил роженице. Прийти никто не пришел, но на дворе послышался шум, стук оружия и громкие мужские голоса, говорившие по-чешски. Потом замычали коровы, захрюкали и завизжали свиньи.
— Что там такое? — спросила роженица и хотела туда пойти.
— Сиди спокойно, и ни о чем не думай! — удержала ее пани Алена. — Пан Ян задал бы мне головомойку, если б узнал, что я допустила тебя в таком состоянии до хозяйства. Скоро обед подадут.
Но пани Кунгута все-таки вышла, воспользовавшись минутой, когда Алена пошла на кухню. Позвала Барбору, и та, опять со слезами, объяснила, что нынче на них все беды валятся: приходили, мол, люди, которые называют себя «сиротами»[10], и увели всех коров, и поросят, и свиней, зарезали петуха и семь кур, раздавили сапогами пять цыпляток, таких маленьких, милых, и ушли, сказавши, что хотят есть и что эта птица — для божьих воинов, которым нельзя помереть с голоду, чтоб не пропала истинная вера. И что они все это честь честью хозяину вернут, коли правда, что он дерется за правое дело.
Пани Кунгута схватилась за лестничные перила, чуть не потеряв сознания.
У нее в голове загудело, и к горлу подступила такая горечь, будто она выпила стакан полынного отвара.
Тут прибежала пани Боржецкая и стала кричать, что она пани Кунгуту разденет и привяжет к постели, если та будет думать о каких-то цыплятах и коровах, а не о себе и своем ребенке, который вот-вот появится на свет. Пани Кунгута, в глубокой печали, пошла обратно и упала на постель, рыдая. Она теперь знала, что день несчастный и предвещает вовсе не начало новой жизни, а конец старой и что будет завтра — неизвестно.
Она долго плакала и ничего не ела. Думала было позвать капеллана, чтоб исповедаться, но пани Алена решительно возразила, что роды не кончина и капеллан совсем не нужен, — да к тому же он все равно вчера сбежал.
— Почему? — спросила пани Кунгута.
— Боится служить еретикам…
— Ну и черт с ним! — сказала пани Кунгута и опять повеселела.
Это позволило Алене разговориться. Она сообщила, что скоро, наверно, битва начнется, что табориты, сироты и какие-то чужие солдаты, которые говорят вроде как мы, стоят под Домажлицами, у Бальдова замка, а войско крестоносцев приближается с северо-запада, от Горшова Тына. И что всем грозит опасность. А впрочем, это далеко, и сюда никто не придет. Дитя еще не успеет родиться, как все будет кончено.
Пани Кунгута слушала и только вздыхала. От страха и боли. Схватки все учащались, и близился вечер. Никто не звонил ко всенощной, дворня стояла в воротах и на холме, глядя в ту сторону, где войско крестоносцев бежало от Домажлиц к Шумавским горам.
«Битва кончилась, не успели мечей скрестить», — рассказывал раненый, шедший по дороге из Гавловиц к горам. Солнце стояло еще довольно высоко. Пани Алена объявила, что теперь с минуты на минуту начнется, и велела пани Кунгуте ложиться. Потом пошла за Барборой и Дороткой, у которых у обеих были дети, и поэтому они должны были помогать носить горячую воду.
Барбора с Дороткой сидели на завалинке. Увидев пани Алену, они спросили, не пора ли.
И пани Алена опять сказала:
— Если б знало дитя, каков этот свет, не стало б оно выходить, так бы там и осталось. Божья воля, конечно, а только сомневаюсь я, чтобы родильница выдержала муки. Такая она слабая. Да еще все эти беды на нее свалились… А вы тут зря не сидите, ступайте кипятить воду! Может, скоро…
Но наступило не скоро.
В семь часов пани Кунгута услыхали во дворе страшный вой и плач. Но ни звона оружия, ни мужских голосов не было слышно. Зато вдруг в глаза ей ударил отсвет пламени. На дворе закричали:
