Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
— А как вы сейчас сами оцениваете свою книгу?
— Я писал своего Палечка в тяжелые времена, чтобы потешить, развеселить и наполнить верой сердца тех, кто пал духом. Я знаю, что многое в моей книге тронуло сердца читателей. В романе есть частица моей души, частица наших радостей и печалей. Поэтому я переиздаю свою книгу почти без изменений.
— В 1957–1958 годах вы написали двухтомный роман о рыцаре Иржи из Хропыне: «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека». События романа развертываются в период Тридцатилетней войны. Чем вызвано ваше обращение к этой эпохе?
— Мне захотелось создать нечто вроде моравской параллели к чешскому Палечку. Меня привлек сказочный образ короля Ечминека — по-русски вы бы назвали его король Ячменек. Согласно моравской легенде, он вернется на Мораву в тот момент, когда для нее настанут самые злые времена; он изгонит врагов и даст стране мир и благоденствие. В Тридцатилетней войне, начавшейся и закончившейся в Чехии, я видел аналогию второй мировой войне. Как перед мюнхенской катастрофой в Праге появился «дружеский посредник» лорд Ренсимен, так перед поражением чехов у Белой горы в 1620 году в пражском Кремле объявились английские послы Уэстон и Конвей, дипломатическим путем отдавшие чешские земли и чешский народ в руки австрийского императора. События трехсотлетней давности оказались актуальными, поскольку сущность обеих трагедий одинакова: крах политики господ, ориентировавшихся на Запад. В моем романе молодой моравский рыцарь, вернувшись на родину после многолетних скитаний, возглавляет борьбу за создание ганацкого острова мира среди опустошительной бури войны и погибает как горой сказки, слившись с родной землей.
— И последний вопрос: что бы вы могли сказать о своих творческих принципах?
— В рассказах двадцатых годов читатель, вероятно, чувствовал мою склонность к необычным судьбам, любовь к ювелирной отделке фразы, удовольствие от напряженных и исключительных ситуаций; все это осталось у меня и в новеллах, написанных в годы оккупации. Но уже в ту пору я ощущал неудовлетворение от переизбытка декорации и экзотики. В моем творчестве сами собой начали пробиваться наши скромные и чистые полевые цветы: печальные гвоздики и веселые колокольчики. Я услышал речь и песни простого чешского народа и научился понимать его радость и гнев. В «Улыбке и слезах Палечка» я навсегда пришел к нему. Роман этот был для меня переходным от литературных установок раннего творчества к моей современной писательской позиции. Я и раньше был противником упадочнического псевдопсихологизма, декадентских настроений, надуманных сюрреалистических и экзистенционалистских теорий. Я сознательно отказался от излишней орнаментальности стиля. Сейчас для меня классический образец слога — детские рассказы Льва Толстого. А у Алексея Толстого я многому научился в области исторического жанра. Мое постоянное стремление — сочетать красочность и увлекательность с исторически объективным пониманием прошлого и современности. Я не считаю нужным отбрасывать традиционные литературные формы. Роман о Палечке — а также о Ечминеке — я писал так, как писались романы в ту эпоху, в которой живут мои персонажи. Это циклы новелл, связанные сквозным сюжетом и фигурой главного героя. В конце концов Палечек и Ечминек — сказки, так же как сказками были все трагедии и комедии Шекспира…
Я выхожу на тихую зеленую улицу. Название у нее историческое — «На валах». Заслуженный писатель Чехословакии Франтишек Кубка напутственно машет мне из окна.
Олег Малевич
Улыбка Палечка
I
Самое рождение Яна Палечка уже было маленьким чудом. Ведь в тот день произошло столько событий, что человек обыкновенный предпочел бы вовсе не появляться на свет.
Пани Алена Боржецкая из Врбиц, прибывшая в Страж в качестве доброй соседки и опытной женщины, чтобы оказать пани Кунгуте помощь при родах, уверяла всех, кто хотел слушать, что мать, наверно, не разродится — у нее не хватит сил, — да и мир слишком лукав, так что лучше ребенку задохнуться в утробе матери.
В тот день — 14 августа 1431 года — сошлось столько несчастий, что не успеешь оплакать одно, как на смену ему уже спешит другое.
Мелкопоместный дворянин Ян Палечек из Стража жил всю жизнь мирно и мудро. Даже в тяжкие времена покойного пана Яна Жижки из Троцнова и Калиха, когда нелегко было устраниться от участил в общественных событиях и на прямые вопросы надо было отмечать прямо: «да» или «нет», пану Яну удавалось сидеть за печью, обрабатывать землю, полевать, потягивать доброе пиво и поедать копченые окорока в нерушимом покое. А придет сосед из Клатовска или Станькова и начнет распространяться о вопросах веры, спрашивать пана Яна Палечка, с кем он: с теми, кто приемлет святое причастие под одним видом, или с теми, кто — под обоими[1], хозяин приказывал принести из погреба жбан старого пива и поил гостя, пока тот не перестанет языком ворочать. После этого он с ним сердечно прощался и, набив ему в седельные сумки жирных колбас, провожал его за ворота. И смотрел гостю вслед, — как тот, нетвердо сидя на своей кляче, едет по сумеречной равнине. А когда гость исчезал в логу за поворотом, хозяин со вздохом облегчения шел к себе. Доедал ужин, начатый вместе с гостем, допивал жбан либо послал за новым, потом шел спать. Оставите, мол, все меня в покое, сам черт не разберется в этих ваших спорах…
Так осмотрительно вел себя пан Ян Палечек. И не то чтоб он опасался за свою шкуру. Он был не из тех, кто боится ударов: сам с удовольствием их отвешивал. Но у него была своя философия, приобретенная чтением старинных хроник и годами ученья в университетах на далекой чужбине. Философия эта гласила: «Оставь духовные дела духовенству, королевские — королю, а сам старайся о собственном благополучии».
Дворянин Ян Палечек был не из самых бедных, а разум его — не из самых слабых. Отец его был другом славной памяти императора Карла IV[2], дал сыну возможность узнать свет. Пан Ян учился в Падуе и в Париже, хорошо говорил по-латыни и читал книги на разных языках. Но именно благодаря общению с многими знатными и учеными людьми, благодаря чтению святых отцов он пришел к мысли, что человеческий разум бессилен в вопросах мира нездешнего. И когда лет за пятнадцать до описываемых событий, в Констанце умер пражский магистр Ян из Гусинца, он горевал о смерти его, говоря, что такой ученый муж мог бы остаться живым и здоровым, если бы не пошел против силы духовенства, заповеданной нам, людям, спокон веков. Вспоминая о своем пребывании в Риме и Авиньоне, где он видел великую силу и славу пап[3], он говорил:
— Захотел бог, чтоб было двое пап, нам только лучше. Ведь что получается? Двое дерутся, у третьего руки развязаны.
Современники глядели на пана Яна Палечка из Стража как на ученого чудака. Увидев, что им в свои споры его не втянуть, они оставили его в покое. Так что пан Ян все это время наблюдал борьбу Табора с Прагой и Кутной Горой[4], бои чаши с королем Зикмунтом[5] и славные походы Яна Жижки по Чехии и Моравии, сам ни разу не наточив меча. И гнездо его — Страж под горой Черхов — осталось нетронутым. Рига полная, в погребе славный запас, в поле усердные работники, сельский люд не выходит из воли замка, члены домажлицкого магистрата относятся к владельцу Стража дружески. Тетеревей в лесах — пропасть, у рябинников мясо такое же ароматное и так же пахнет дичиной, как прежде, свиньи приносят розовых поросят и охотничья сука Стрелка такая же умная, как всегда. Пани Кунгута добрая и набожная, капеллан в мирские дела не мешается, и по воскресеньям после обеда сладко спится.
Одно только огорчало пана Яна Палечка: что нет у него наследника. Боржецкие — хорошая родня, но он вовсе не намерен отдать свою твердыню Страж их хилому сыну в наследство, чтоб она ему, как яблоко с дерева, прямо в руки упала. Пан Ян Палечек начал стареть, ему под пятьдесят, да и пани Кунгута, говоря по правде, уж далеко не в расцвете женственности.
И вдруг в 1430 году, на рождество, он узнал, что будет отцом. Напился он в тот день так, что все вокруг — колесом, схватил свою испуганную пани Кунгуту и поднял ее вверх, как делают крестьяне во время танца. Потом велел, чтоб ему подстригли бородку клином, купил себе новый кружевной воротник и серебряные шпоры, оседлал коня и поехал в Домажлице, а там подал жалобу на городской магистрат, что тот пасет свою скотину на выгоне, который принадлежит ему, пану Яну Палечку из Стража, уже ровно двести двадцать пять лет и ни на один день меньше. До сих пор он терпел это самоуправство со стороны города, но наследника своего обкрадывать не даст.
В пана Яна Палечка из Стража вступил дух воинственности. Он перессорился со всеми соседями, дошел даже до королевского суда в Праге, разослал во все стороны латинские и чешские послания, угрожая, что присоединится к отцу Прокопу и выступит с оружием в руках на его стороне, если не добьется справедливости.
