Роберт Швейхель - За свободу
Крестьяне владели по праву наследственных арендаторов теми самыми участками, которые спокон века были собственностью их предков. Крепостные получали небольшие наделы в краткосрочную аренду. Ротенбургские патриции, или «именитые граждане», державшие в своих руках всю власть в городе, давно пришли к убеждению, что земля, обрабатываемая нерадивыми крепостными, которых сгоняют на работу фогты[7], приносит куда меньше дохода, чем у арендаторов, которые работают якобы на самих себя. Поэтому вольный город Ротенбург, владевший шестью с половиной квадратными милями земли и сорока пятью деревнями, обратил своих крепостных в свободных арендаторов и вменил им в обязанность вносить непомерно высокую арендную плату — разумеется, помимо всех прочих податей и налогов. Их свобода, в противоположность крепостным, принадлежавшим светским и духовным владетелям и городским патрициям, заключалась в том, что они, попав в нужду, имели полное право умирать с голоду, не обременяя своих господ заботами о себе. В те времена земледелие составляло основной источник доходов, и чем больше испытывали феодалы потребность в роскоши, тем сильнее исходили кровавым потом не только арендаторы, но и все крестьянство или, как тогда говорили, весь «бедный люд».
В жалкой лачуге, перед которой столпились жители Оренбаха, под соломенной крышей, прогнившей и поросшей мохом, ютился крепостной Конц Гарт. Дверь хижины была заперта изнутри, и перед нею взад и вперед ходил человек, свирепо, как цепной пес, поглядывая на толпу, хранившую зловещее молчание. Это был судебный пристав Эндзейского десятинного управления, коему был подчинен Оренбах. Помимо дурной погоды, была и другая причина, вызвавшая крайнее раздражение господина пристава. Конц Гарт упорно не желал отпереть ему дверь, хотя тот требовал этого именем шультгейса[8], графа фон Верницера. Теперь пристав ждал кузнеца, за которым послал своего кнехта. Ни для кого не было тайной, чего хотел от крепостного представитель власти, и у многих сердце сжималось от страха при мысли, что рано или поздно их тоже сгонят с земли. Вся деревня могла засвидетельствовать, что Гарт и его жена работали, выбиваясь из последних сил, от зари до зари, лишь бы свести концы с концами. И вот среди зимы их выбрасывают на улицу, как собак.
— Староста! — раздались голоса. Все вздохнули с облегчением, когда со стороны площади показался Симон Нейфер, мужчина во цвете сил, лет тридцати с небольшим, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, с характерным грубоватым лицом и свободно посаженной головой. На бритом по-крестьянски лице — борода, как и высокие сапоги, была в те времена привилегией знати — выдавалась вперед верхняя губа и широкий подбородок. Умные карие глаза оглядывали толпу. Он был первым старостой в Оренбахе, так же как прежде был его отец, который, овдовев, поселился в доме сына. За спиной Симона показался кузнец, мейстер Виланд, с увесистым молотом на плече, в сопровождении посланного за ним кнехта с мечом и в шлеме.
— У вас есть предписание господина шультгейса выселить Конца Гарта? — спросил Симон Нейфер пристава. — Покажите.
— Что это на вас напало? — изумленно воскликнул тот. — Не узнаете, что ли, Штекерлейна из Эндзее, судебного пристава?
— А вы, как видно, не знаете своих обязанностей? Или забыли, что не имеете права распоряжаться в деревне как представитель власти, не предъявив общинному совету своих полномочий?
Спокойный тон старосты еще больше подстегнул высокомерие чиновника. Плевать ему на всех старост и на все общинные советы в мире!
— В таком случае выселение не состоится, и вы будете отвечать перед судом за оскорбление местных властей, — невозмутимо заявил Симон Нейфер. Толпа зашумела, выражая одобрение своему старосте.
— Тьфу ты, пропасть! — возмутился Штекерлейн. — Это мы еще посмотрим! — И он приказал кузнецу выломать дверь.
Закоптелый кузнец, со вздыбленными, точно аистово гнездо, волосами, вопросительно посмотрел на старосту и, увидев, что тот молчит, не двинулся с места. А тут еще его жена, худая, костлявая женщина, закричала:
— Якоб, не смей! — и, повернувшись к односельчанам, продолжала: — Если среди вас есть настоящие мужчины, вы не допустите, чтобы Конца с женой и детьми выбросили на улицу, как собак!
Судебный чиновник бросил на нее злобный взгляд, но решил, что благоразумней будет исполнить требование старосты. Яростно засопев, он выдернул из-за пояса официальное предписание о выселении Конца Гарта. Пока Симон не спеша развертывал и читал бумагу, через его плечо глядел на нее кудрявый молодой человек — общинный писец Пауль Икельзамер, брат учителя латыни в ротенбургской школе.
— Вовсе не обязательно выселять человека силой, — произнес Симон, протянув Штекерлейну бумагу, которая не вызывала возражений. — Оставь Конца в покое, ведь он тоже человек. Ручаюсь, что к утру он очистит свою лачугу. Господин граф фон Верницер будет доволен.
— Как бы не так! — зашипел пристав. — Пусть убирается сейчас же. Новый арендатор не может больше ждать. Мыслимое ли дело? Больше года Конц не платит ни аренды, ни церковной десятины! Начальство и его преподобие тоже хотят жить.
— А нам что ж, околевать? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Конц, Конц, отопри! — возвысил голос староста.
В лачуге по-прежнему никто не отзывался. Штекерлейн повторил свое приказание кузнецу. Когда тот подошел к двери, толпа замерла, и слышно было, как шуршит его кожаный фартук, длинный и жесткий. Мейстер Виланд, даже не сняв молота с плеча, ударом ноги высадил дверь.
— Стоило отрывать человека от работы по таким пустякам, — презрительно бросил он, спускаясь по каменным ступенькам. В дверях за его спиной показалось изнуренное непосильным трудом и лишениями лицо арендатора. Костлявой рукой он судорожно сжимал топор и, угрожающе сверкая глазами, закричал:
— Не подходи, кому жизнь дорога!
— Опомнись, Конц! — крикнул ему Симон. — Не усугубляй своей беды. Подумай о жене и детях.
— Побираться они смогут и без меня, — хрипло проговорил несчастный, замахиваясь топором на кнехта, обнажившего меч.
Борьба длилась недолго. Дюжий кнехт выбил топор из рук у обессилевшего крестьянина и, схватив его за шиворот, с такой силой отбросил от дверей, что тог плашмя растянулся посреди улицы.
Толпа возмущенно зароптала. Тут вдруг раздался громкий вопль: из дома выбежала жена Гарта с ребенком на руках. Другой малыш лет трех цеплялся ей за юбку, а из-за спины, весь дрожа от страха, уставился на окровавленное лицо отчима, которому мать, причитая, помогала подняться на ноги, подросток лет тринадцати. Женщина была значительно старше Конца. Ее первый муж когда-то арендовал участок, с которого теперь сгоняли Конца. Конц собирался жениться на любимой девушке — дочери крепостного из Рейхардсроде — деревни к северу от Оренбаха, надеясь со временем получить в аренду клочок земли после смерти одного из арендаторов, но местное начальство отказало ему в разрешении и заставило взять в жены вдову умершего арендатора, оставшуюся с ребенком на руках. Ни просьбы, ни мольбы ни к чему не привели, и Конц Гарт выбивался из последних сил, чтобы прокормить нелюбимую женщину и чужого ребенка. Судебный пристав и кнехт начали очищать лачугу бедняка, выбрасывая на улицу его жалкий скарб. Толпа загудела. Штекерлейн грубо приказал попридержать языки, но староста гневно возразил:
— Э, нет! Много на себя берете! Тянете из нас жилы и запрещаете кричать? А я вам говорю, будем кричать, да так, что эти господа в Ротенбурге услышат нас, помяните мое слово!
— Коли крестьянин работает как скотина, — подлил масла в огонь Пауль Икельзамер, — начальство обязано по крайней мере не мешать ему. Где Конц среди зимы добудет хлеба для голодных ртов?
— Ох-ох-о, что же поделаешь? — вздохнул седой как лунь старик с космами, падающими на иссохшее лицо, изборожденное клинописью морщин. Тяжкий труд, годы и болезни согнули его спину, и он обеими руками тяжело опирался на костыль. Это был Мартин Нейфер, отец Симона. — В старину, когда мы еще были свободными хлебопашцами и сами судили и рядили у себя в общине по правде и справедливости, — продолжал он, — честный человек не боялся такой напасти. Не то что нынче!
— Да воздаст им за это дьявол! — крикнула Виландша.
Тем временем жена несчастного, у которой лишения и горе давно иссушили слезы, вынесла из дома небольшой, должно быть заранее приготовленный, узелок. Конц Гарт отер рукавом окровавленный лоб и, взяв на руки мальчугана, сказал остальным:
— Идем!
— Куда? — спросил Симон.
— Околевать в первой попавшейся канаве, — злобно усмехнулся Конц.
— Погодите! — закричала, протискиваясь через толпу, стройная цветущая девушка с толстыми русыми косами. — У тебя есть с собой деньги, братец? — обратилась она к Симону Нейферу. — Нельзя же их так отпустить. Пусть каждый даст что может, во имя милосердия божия.
