Александр Грязев - Архивные записки
О том, что первый сын П. А. Вяземского родился в Вологде, мы узнаем из письма к нему известного русского историка и писателя Н. М. Карамзина от 16 октября 1812 года:
«Любезнейший князь и княгиня! От глубины сердца радуюсь и поздравляю вас с рождением любезного сына… Вот новый источник сладчайших удовольствий здешней жизни. Рождение вашего Андрюшки останется навсегда памятным… Дай бог, чтобы родильница и рожденный были совершенно здоровы и чтобы Вологда впоследствии времени не напоминала вам ничего, кроме приятного!..»
В те годы жили в Вологде и свои знаменитости. Так архиепископом Вологодским был в то время известный писатель, автор «Словаря русских писателей», философ и историк, друг Державина Евгений Болховитинов. Это ему посвятил Гаврила Романович свое знаменитое стихотворение «Евгению. Жизнь звонская».
Губернским прокуратором служил тогда в Вологде известный поэт и переводчик, издававший в свое время в Петербурге журнал «Любитель словесности» Николай Федорович Остолопов. Он был также дружен с Державиным, которому посвятил еще в 1803 году написанную и изданную в Петербурге повесть «Евгения или нынешнее воспитание».
В интересных беседах с ними часто и проводил время Вяземский. Вспоминая их, Петр Андреевич рассказывал, как однажды он прочитал Остолопову письмо своего друга А. И. Тургенева, в котором было какое-то «счастливое и пророческое выражение». Вологодский поэт сразу же написал свое стихотворение, закончив его так:
«Нам зарево Москвы
Осветит путь к Парижу».
«Таким образом, — писал Вяземский, — в нашем вологодском захолустье выведен был ясно и непогрешительно вопрос, который в то время мог казаться еще весьма сомнительным и в глазах отважнейших полководцев и в глазах дальновидных политиков. Недаром говорят, что поэт есть вещий. Мог ли Наполеон вообразить, что он имел в Остолопове своего злого вещего и что отречение, подписанное им в Фонтенбло в 1814 году было еще в 1812 году дело уже предрешенное губернским прокурором в Вологде».
Осенью 1812 года в Вологду начали прибывать и пленные французы. «В прогулках моих по Вологде, — вспоминает Вяземский, — встречал я часто пленных французов в самом жалком и бедственном виде. Зима была жестокая, а одежда и обувь их были совершенно летние. Сострадая к их положению, я открыл подписку для сбора некоторой суммы денег на покупку им тулупов, теплых рукавиц, валенок и проч. Я очень был рад тому, что русские штыки, русские пушки и русские морозы истребляют на русской земле вооруженных французов. Но, следуя русской пословице, так хорошо выражающей русское чувство: „лежачего не бьют“, я не видел патриотической потребности и обязанности добивать и домаривать обезоруженных французов, находившихся в плену под крепким караулом. Несчастным была оказана посильная помощь. Вследствие того и познакомился я с некоторыми французскими офицерами, приходившими ко мне с выражением своей признательности».
Об этом же пишет и вологодский историк Фортунатов: «В Вологду в то время приходила почта раз в неделю. С лихорадочным нетерпением ожидали все получения газет и вестей из Петербурга. Покойный отец мой рассказывал, что каждый почтовый день стояла куча народа около лавки купца Коровникова, получавшего газеты. В числе слушателей были и пленные французы, коченевшие от русского мороза. Отцу моему, возвращавшемуся из гимназии мимо этой лавки, не раз приходилось переводить для французов газетные известия о бегстве Наполеона из России».
Но Вологда в 1812 году была не только убежищем для людей. Сюда тогда же, как сообщает тот же Ф. Фортунатов, «привезена была из Москвы святыня: патриаршая, соборная, Троицко-Лаврская и некоторых других монастырей ризницы с патриаршей библиотекой, делами московской консистории и синодальной конторы».
Все эти московские ценности были помещены в одной из церквей Спасо-Прилуцкого монастыря и хранились там «в течение с лишком двух месяцев, с 3 октября до 12 декабря».
Об этом еще в 60-х годах прошлого века напоминали некоторые детали. Так, однажды, во время ремонта келий, где жили «лица, доставившие в Прилуцкий монастырь Московскую святыню», были найдены стихи, написанные карандашом на оконном косяке. Их автор — угрешский игумен Павел писал:
В то время, в грозную для церкви ту годину
Как новый Юлиан в надменности своей,
Безбожною рукой коснулся алтарей,
(Разбойник, взяв царя подложную личину).
Как сорван крест Христов с Ивановской главы,
Как града жители от буйств врага страдали,
(Их крыло рубище — тирана вечный стыд)
В то время в сих стенах спокойно пребывали
Игумен и архимандрит.
Один — монастыря угрешского Николы,
Другой святителя, что в Греции глаголы
В железные сердца златые изливал
И Златоустом свет которого назвал.
О, адских замыслов коварный исполнитель!
Прерви змеиный тон парижанин Лессепс.
Нас гласом матерним Москва к себе зовет,
Прости, священная обитель!
Как ты покоила, как ты хранила нас,
Так да покоит Бог тебя на всякий час.
Еще одно свидетельство этой истории находилось на крыше келий, где стояли три урны с цветами, а «в средней из них изображение всевидящего ока среди цветов с подписью „1812 год“», а под годом двустишие:
«Безбедно Бог меня в сей лютый год хранил
Москве рассеянной убежищем я был».
Сольвычегодский левша
Вот уже более сотни лет на Руси «левшой» зовут всякого, кто в ремесле своем выделяется особо тонкой и хитроумной работой, кто способен удивлять людей и творить зримое чудо. А повелось так с того времени, когда русский писатель Николай Семенович Лесков сочинил «Сказ о тульском Левше и о стальной блохе».
Опубликовав впервые свой «Сказ» в октябрьском номере журнала «Русь» за 1881 год, Лесков объяснил его появление некой легендой, будто бы услышанной им самим на одном из оружейных заводов. Первую публикацию писатель сопроводил подзаголовком — «Цеховая легенда».
Как водится, некоторые тогдашние критики приняли в штыки необычное произведение Лескова и обвинили его в непомерном воспевании «квасного» патриотизма и восхвалении русских умельцев. Создание «Сказа» в статьях критиков сводилось лишь к обычной переделке давно известной легенды.
Дело дошло до того, что писателю пришлось выступать в газете «Новое время» с разъяснением, в котором автор «Левши» писал: «Все, что есть чисто народного в „Сказе о тульском Левше и о стальной блохе“, заключается в следующей шутке или прибаутке: „Англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали, да им назад отослали“. Более ничего нет „о блохе“, а о „левше“, как о герое всей истории ее и выразителе русского народа нет никаких народных сказов, и я считаю невозможным, что об нем кто-нибудь „давно слышал“, потому что — приходится признаться — я весь этот рассказ сочинил в мае прошлого года и левша есть лицо, мною выдуманное. Что же касается самой подкованной туляками английской блохи, то это совсем не легенда, а коротенькая шутка или прибаутка».
По воспоминаниям же сына писателя Лесков еще за три года до написания «Сказа» искал тех, кто мог знать «легенду о блохе», но найти таких людей не смог. Писатель побывал летом 1878 года даже в Сестрорецке под Петербургом, где на оружейном заводе жили выходцы из Тулы, но и среди них легенды никто не знал.
«Так к великому огорчению писателя, — вспоминает А. Н. Лесков, — с каким запасом сведений о „легенде“ приехал он в оружейный поселок весной, с таким и уехал осенью».
Николай Семенович Лесков был совершенно прав, когда говорил, что толчком к написании «Сказа» послужила известная ему русская поговорка. В свою же очередь поговорка сложилась на реальной основе. Ее, этой основы, просто не могло не быть, ибо в любом уголке русской земли и во все времена жили народные умельцы-мастера.
К сожалению, однако, писатель не знал о том, что за сорок лет до его работы над «Сказом» известный русский историк Михаил Петрович Погодин написал об одном из таких мастеров в своем дневнике, опубликованном в восьмом номере издаваемого им же журнала «Москвитянин» за 1842 год.
Дело в том, что профессор истории Московского университета М. П. Погодин, путешествуя летом 1841 года по северу России, в августе приехал в Вологду. В один из тех дней историк был с визитом у профессора философии вологодской духовной семинарии П. И. Савваитова, о чем в дневнике оставил такую запись:
«Августа, 21… Был у г. Савваитова… Увидел микроскопические замочки с ключами сольвычегодского мастера Юницына, который продавал их сперва по гривеннику, потом по рублю и, наконец, по пяти рублей. Есть цепочка из них, где у каждого замочка свой ключик, не подходящий к другим. У мастера блоха привязана на цепь за ногу, однакожь не мешающую ей прыгать. Какова же должна быть тонкость железного волоска и способность русского человека, который все эти чудеса производит с помощью одного напилка. Поверить трудно».
