Евгений Санин - Иду на Вы
Милуша встретила его, как обычно, торопливым шепотом:
– Скорей заходи, а то все тепло выйдет!
Славко вздохнул и послушно затворил за собой маленькую плотную дверь.
С болью огляделся: как будто теперь это что-то изменит!
Жилище у кузнеца с Милушей – всей Осиновке на зависть.
Вроде снаружи землянка, а внутри – настоящий дом! Да что дом – терем! Полы не земляные, как у всех, а – деревянные. Печь не глинобитная, а из камня. Стены в волчьих и пардовых шкурах. Шкафчик-посудник, разукрашенный по бокам затейливой резьбой, весь заставлен посудой – сверху мелкой, а внизу – большой. А еще – стол на четырех коротких толстых ножках с подстольем; сделанная по городской моде перекидная скамья, которую легко превратить в кровать для гостя, хозяйские полати, с подушкой, пуховиком, одеялом! И мало этого, на полу – огромная медвежья шкура!
Сидя на скамье, Милуша убаюкивала в люльке плачущего сына.
– Спи, сыночек, мама тут, – тихо напевала она. – А то половцы придут!
– Уже пришли… – чуть слышно прошептал Славко и осторожно окликнул: – Слышь, 9 Милуша!
– Спи, мой милый, мама здесь, – не буди родную весь!.. – не отзываясь, продолжала та.
– Да ты что, сама уснула, что ли? Милуша! – уже громко позвал Славко.
– Да? – вздрогнув, обернулась она, и столько тепла и мира было в ее огромных глазах, что не повернулся язык у Славки сказать ей сразу всю правду.
– Это… как его… не принес я рыбу-то… – только и смог пробормотать он.
– Ничего, в другой раз принесешь! – певучим голосом отозвалась молодая женщина и с ласковым упреком обратилась к сыну: – Да что ж мне с тобой делать! Хочешь, одолень-траву дам?
Милуша сняла со стены висевший на гвоздике маленький кожаный мешочек и повесила на шею сына.
Малыш взял его в ручонки и, заигравшись, действительно замолчал.
– Ну вот, слава Богу! – с облегчением вздохнула Милуша и перекрестилась на стоявшую в красном углу перед горящим глиняным светильником иконку. – Ты только, смотри, деду Завиду ничего не говори! Меня так прабабка учила, а она еще до Крещения Руси жила!
– Да не скажу я! Милуш… – снова начал Славко.
– Да?
– Уходить надо… скорей… собирайся!
– Куда?
Милуша внимательно посмотрела на Славку и сама прочла у него в глазах то, о чем он боялся сказать ей.
– Как!.. Половцы?!
– Они… – словно он был виноват в этом, опустил голову Славко.
– Неужто опять?!
– Да…
– Но ведь дед Завид сказал, что до осени их больше не будет!..
– Что он тебе, главный половецкий хан, чтобы знать все их планы?
– О Господи! И что же нам теперь делать?
– Собираться! – помогая Милуше как можно теплее одеть сына, заторопил Славко. – И скорее, скорей! Наши небось уже все ушли. Это ведь… не обычный набег!
– А… какой? – испуганно взглянула на него Милуша.
Но у Славки уже не было времени объяснять ей всего. Он только помог Милуше собрать все необходимое в узелок, положить наверх иконку и вместе с сыном, которого она крепко прижала к груди, чуть ли не вытолкнул ее из дома…
Они успели как раз вовремя.
Жители Осиновки уже потянулись вереницей к полю, за которым находился не раз и не два спасавший их лес.
Обычно они шли туда с надеждой, переждав беду, вскоре пойти обратно в свои разоренные дома.
Но сейчас уходили так, словно не чаяли вернуться из него в живых.
Милуша смотрела на них и ничего не могла понять.
Люди низко кланялись друг другу и прощались, словно и правда шли на верную смерть.
Две женщины громко отпускали друг другу прежние обиды и старые долги:
– Ту меру зерна, что ты у меня в долг по осени взяла, я тебе так уж и быть прощаю! – великодушно говорила одна, высокая, статная.
– И я тебе корзину брюквы, которую дала летом! – всхлипывая, отвечала болезненная и 10 худая.
– А за то, что я тебе волосы, бывало, драла, прости!
– А ты меня – что я глаза тебе чуть однажды не выцарапала!
– Ох и глупые мы были с тобой!
– Ох, глупые!
Милуша со страхом и удивлением послушала их и подалась ближе к деду Завиду.
Тот, замыкая шествие, рассказывал идущим рядом детям о самом злобном на свете звере – ласке. Он видывал его в Ростове Северском, откуда и пришел в эти места вместе с войском молодого тогда еще князя Владимира Мономаха.
– Сама – чуть поболе ладони, если не считать хвоста! Много ли ей для прокорма надо? – даже плюнув от негодования на землю, говорил он. – А как попадет в курятник, то не успокоится, покуда всем курам до единой голову не прокусит! Ничего живого после себя не оставляет! И откуда в ней только такая злость?
Заметив Славку, дед Завид оставил его быть замыкающим, а сам направился в голову вереницы показывать путь.
– При чем тут ласка? Почему все прощаются? – недоумевая, спросила женщин Милуша. – И вообще – что случилось?
Худая, болезненная с жалостью осмотрела ее, ребенка и сказала:
– Ой, милая! На нас ведь сейчас сам хан Белдуз идет!
– Ну и что? – продолжала недоумевать Милуша.
– А то, что после себя он в живых никого не оставляет! Ни старого, ни малого! Поэтому и прозвали его в народе Лаской! – пояснила высокая, статная.
– Вот горе-то… – послышалось с другой стороны. – Последний раз сюда он лет семь назад как наведывался! Тогда только те и спаслись, что в отлучке были. Да еще вон – Славко!
– Его матушка в печке спрятала! – шепнула Милуше худая женщина, и та крепче прижала к себе сына. – Если б их дом подожгли, и его бы, считай, не было!
– А матушка-то его – первой красавицей в округе была! – принялась причитать статная.
– И батюшка как за нее вступился! Один, с охотничьим ножом на половца за нее пошел! На части ведь изрубили его, окаянные! Да еще и копьями искололи!..
– А матушку – босую по снегу – в полон увели…
– Ну, нет…
Славко внезапно сжал кулаки и бросился назад к веси.
– Стой, ты куда? – только и успела крикнуть ему вслед Милуша.
– Я только туда и обратно! – обернувшись, успокоил ее Славко, но издали, из-за снежной пелены метели, донеслось его затихающее: – Проща-а-ай!..
– Вот оглашенный! – покачала головой статная. – Весь в отца! Тот ведь перед смертью все таки успел ножом до лица хана дотянуться. С тех пор, говорят, тот серебряную маску на лице носит да шепелявит – словно змея шипит!
– Но мы же ведь прятаться – в лес идем! – простонала, цепляясь за последнюю надежду, Милуша.
– Э-э, милая! Хан Белдуз, если захочет, и на дне моря разыщет, так что прощайся лучше со своим сыночком и… меня прости! – поклонилась худая женщина.
– И меня! – вслед за ней попросила высокая. – Я ведь тебе все время завидовала!
Несколько минут Милуша шла, пытаясь постигнуть, если не сердцем, то хотя бы умом услышанное, с каждым шагом все крепче и крепче прижимая к себе сына. Вдруг она увидела темневшую справа от протоптанной тропы лисью нору и метнулась к ней.
– Гав! Гав! Гав! – опускаясь на колени, по-собачьи залаяла она и по самое плечо засунула в нору руку.
– Что это с ней?
– В уме повредилась девка? – забеспокоились женщины.
Но Милуша, судя по всему, прекрасно соображала, что делает.
– Пустая! – с облегчением выдохнула она и, поцеловав крепко спящего сына, бережно вложила его в лисью нору, стараясь засунуть как можно глубже.
Затем широко перекрестила темное отверстие и, разогнувшись, умоляюще крикнула:
– Родимые! Если кто останется жив, запомните это место! Спасите его!
– Что она делает?! – в ужасе вскричала худая женщина.
Но статная остановила ее:
– Не мешай, может, хоть так, да спасет сына!
Женщины подхватили рыдающую Милушу под руки, и она, беспрестанно оглядываясь назад, побрела вместе с ними к совсем уже близкому лесу…
Бормоча: «Отца – саблями, а потом – копьями… мамку – босиком по снегу…», Славко ворвался в свою землянку и, не зажигая лучины, на ощупь принялся рыться по всем углам.
– Да куда ж он запропастился? Милуша что ли его нашла? – только и слышался отовсюду его едва не плачущий от нетерпеливой досады голос.
Убогое Славкино жилище никак не походило на землянку, в которой жила семья кузнеца.
Печь, в которой его когда-то спрятала от половцев родная мать, давно пришла в негодность, и он топил здесь по-черному – просто разводя костер на полу, а потом выветривая дым и плотно закрывая дверь. Полы были земляные. Впрочем, лежанка с наброшенной на нее овчинной шкурой, стол и скамья – тоже! Из всей посуды были только две-три потресканные глиняные миски, старая кружка, да обгрызанная по краям ложка, которую еще отец сделал из липовой баклуши. Много ли ему одному надо?
С тех пор как Милуша первый раз зашла к нему за чем-то и увидела, в какой грязи и нищете живет он один, без родителей, она, как могла, стала помогать ему. Протапливала землянку, пока его не было. Кормила, за что ее вскоре стали звать его второй матерью.
