Рустам Ибрагимбеков - Белое солнце пустыни
— Кто тебя закопал? — поинтересовался Сухов.
Глаза Саида потемнели, и Сухов задал второй вопрос, дабы отвлечь незнакомца от первого:
— Куда теперь пойдешь?
— В Педжент.
— Ясно… — И именно потому, что ничего ясного не было, Сухов вновь поинтересовался: — А горело что?
— Мой дом, — вздрогнул от гнева незнакомец. Предположения Сухова оправдались, и он посмотрел туда, откуда тянуло гарью.
— А в Педжент зачем?
— Нужно… Джевдет туда поехал…
Это имя было Сухову знакомо.
— Я знаю Джевдета — сказал он, — Плохой человек…
— До колодца Пять чинар я с тобой дойду, а дальше — извини… домой иду. — Сухов, подумав, снял с ремня свой тяжелый нож, поглядел на него, как бы любуясь на прощание, и воткнул вместе с ножнами в песок перед Саидом. — Это тебе — без оружия нельзя… Саид взглядом поблагодарил его.
— Я не забуду…
Сдержанно прозвучавшая благодарность человека Востока выражала многое — Сухов это знал.
Саид взял нож, наполовину вынул лезвие из ножен, оценивая синевато блеснувшую сталь, и остался доволен.
— Оружие должно быть надежным, — улыбнулся Сухов.
…Через несколько часов они брели по пескам вдвоем, преодолевая бархан за барханом. Солнце клонилось к закату, отбрасывая тени, ломающиеся на гребнях причудливыми зигзагами. Рыжее небо застыло над ними, и перелетная стая проплыла высоко в небе, похожая на разорванные четки.
Часы перед тем как начнет спадать зной были самыми тяжкими. Но сегодня они показались особенно жаркими. Тело изнывало от желания броситься во что-нибудь холодное, например, в ледяной ручей, а всего бы лучше сейчас искупаться в Волге!.. Сухов представил себе прохладные струи родной реки… и тихий стон вожделения сорвался с его губ.
Саид повернул к нему голову.
А Сухов все вспоминал свою Волгу — и летнюю, и зимнюю, и весеннюю… Он опять увидел ледоход и как дядька Савелий, не перепрыгнув через разводье, рухнул в воду, в ледяное крошево, и скрылся навсегда…
Сухов отогнал это горькое воспоминание и, повернувшись к Саиду, спросил:
— Ты знаешь, что такое ледоход?
— Нет, — качнул головой Саид.
— А лед ты видел?
— Что это такое?
— Да, — с сожалением согласился Сухов. — Не можешь ты знать, что это такое. Где тут его увидишь…
Красноармейский отряд, всего в сорок сабель — так он поредел в последних боях, — промчался через пустыню, оставляя за собой полосы взрытого копытами песка. Теперь в отряде было пятнадцать русских, остальные — туркмены, киргизы, узбеки; шесть ручных пулеметов, двадцать карабинов, семь винтовок, револьверы же были у всех. Шел отряд без отдыха, лошади и люди были измотаны до предела. А спешил командир отряда Рахимов потому, что хотел засветло дойти до Черной крепости, где, как сообщали лазутчики, расположился Абдулла, один из приближенных правителя Самарканда и Бухары, бегущий к границе с большими ценностями.
За отрядом по пустыне далеко тянулся шлейф смешанного запаха — лошадиного пота, человеческих немытых тел, седельной кожи, ружейного масла.
Сухов почувствовал этот запах проскакавшего недавно отряда, кинул взгляд на Саида. Ноздри у того подрагивали, как у гончего пса, глаза были полузакрыты, но чутье следопыта работало четко — Сухов знал, что сейчас последуют пояснения.
— Отряд прошел, — сказал Саид; как все азиаты, он следовал рядом с Суховым, чуть отставая, дабы не подставлять спину.
Тот кивнул соглашаясь.
— Много русских, — продолжал Саид.
— Как ты определил?
— От русских по-другому пахнет… и наши стараются пускать коней след в след.
— Это точно, — согласился Сухов. — Чтоб нельзя было пересчитать…
Абдулла спал в объятиях любимой жены, Сашеньки. За пологом поодаль спали девять других женщин его гарема. В полумраке подземелья, скрытого развалинами крепости, можно было различить только силуэты спящих, кувшины с напитками и круглые подушки-мутаки, разбросанные по ковру.
Открыв глаза, Абдулла не сразу вспомнил, где он находится, и невесело улыбнулся. Ему не нравилось, что он обрек на лишения и опасности полюбившую его русскую женщину, она достойна была совсем другой доли — счастливой и безмятежной.
Откинувшись на спину, Абдулла уставился неподвижным взором в потолок подземелья. Думая о своей жизни, он пытался понять — чем провинился перед Аллахом?
Когда Абдулле исполнилось восемнадцать лет, отец его, Исфандияр, привел юношу к правителю Бухары и Самарканда всемогущему Алимхану.
Их провели через анфиладу высоких, блистающих роскошью зал, в отделке которых прихотливо сочетались два стиля — восточный и европейский, что, по-видимому, характеризовало вкус и устремления самого «светлейшего».
Исфандияр от всего этого великолепия немного оробел в душе, но перед сыном вида не показывал. Шел смело.
Переступив порог огромного кабинета, застыл в нижайшем поклоне, приложив руку ко лбу и сердцу.
Алимхан, поднявшись из-за письменного стола, подошел к Исфандияру и дружески похлопал по плечу, что явно польстило старику.
— Рад видеть тебя, Исфандияр!.. Как поживаешь? — осведомился Алимхан, усаживая старика в кресло; сам сел напротив, взял со стола золотой портсигар, достал папироску и, чиркнув кремнем, запалил ее от золотой зажигалки.
Исфандияр прищурил глаз на огонек заморской диковинки.
— Тебя часто вспоминаю, — расплылся он в улыбке.
— И я тебя помню. С чем пожаловал?
— Сын у меня вырос, — сказал Исфандияр, кивнув на дверь. — Грамотный… Из медресе сбежал — сказал, что будет только воином…
— И впрямь грамотный, — усмехнулся Алимхан.
— Как я служил твоему отцу, хочу, чтобы и сын мой послужил тебе верой и…
— Пусть войдет, — вновь прервал старика Алимхан, взглянув на часы, сработанные из слоновой кости, инкрустированной драгоценными камнями.
Исфандияр, поднявшись, поспешил к двери. Распахнул ее, позвал:
— Абдулла, войди!..
Вошел высокий смуглый красавец и также низко поклонился.
— Подойди, — позволил Алимхан, с удовольствием оценив внешние данные юноши.
Абдулла подошел ближе, хотел было вновь склониться, но Алимхан жестом остановил его. Поднявшись, он взял юношу за подбородок и в упор посмотрел ему в глаза.
— Свою преданность ты докажешь делами, а не поклонами, — жестко сказал он.
Прошло много лет, но Абдулла помнил этот взгляд — глаза Алимхана смотрели на него, словно два черных дула.
Затем правитель повернулся к отцу Абдуллы.
— Ты сам знаешь, какие мне люди нужны, Исфандияр. Я возьму его к себе, если он выдержит все испытания.
Старый воин поднялся с кресла и, приложив руку к сердцу, уверенно сказал:
— Он выдержит.
С тех пор прошло больше десяти лет. Абдулла из высокого и тонкого юноши превратился в матерого воина с мощным торсом и крепкими, словно литыми из меди, ногами. Теперь, взглянув на его тяжелые покатые плечи, когда он сидел или спокойно стоял, можно было подумать, что он немного грузноват, но это впечатление сразу исчезало, стоило ему только начать двигаться: так легки, быстры и по-тигриному мягки были его движения. Абдулла прошел все испытания, о которых предупреждал его отца Алимхан. Эти испытания, почти запредельные для человеческих возможностей, шли непрерывной чередой на протяжении двух лет, пока Абдулла обучался воинскому искусству вместе с другими юношами, отобранными самим правителем.
Ни школы спартанцев, ни гладиаторов не шли в сравнение со «школой» Алимхана, основанной на крайне жестком методе воспитания, который не уступал только подготовке янычар в Великой Османской империи начала XVI века: предельно строгая дисциплина и суровое, без всяких сантиментов, обращение друг с другом; рабская преданность хозяину-владыке и неумолимая ненависть к врагу; постоянное полуголодное существование как главная основа физической и духовной крепости и, наконец, безусловное почитание всех канонов мусульманской веры, которое требует Аллах от своих воинов.
День в военном заведении Алимхана начинался в пять утра. Юноши обливались ледяной водой и после намаза — молитвы, обращенной к Аллаху, приступали к спортивным играм, военным состязаниям. В бескомпромиссных; жестоких схватках юноши постигали все виды восточной борьбы, искусство джигитовки, изучали все известные системы оружия и стрельбу из него (а тех, кто за отведенное для этого время так и не научился метко стрелять — отчисляли).
Затем следовал легкий завтрак, после которого вновь продолжались занятия, только с еще более высокими по жестокости требованиями: рубка на саблях и схватки с кинжалами «до первой крови», а тот, кто при этом проявил хоть малейшую слабость духа, чуть струсил и дрогнул, — отчислялся из «школы» немедленно…
В течение всего дня юноши находились на ногах. В перерывах между военными и спортивными занятиями они прогуливались по саду — именно прогуливались, а не лежали и не сидели, — а их светские и духовные учителя вели с ними беседы, преимущественно философского характера.
