Виктор Ахинько - Нестор Махно
Подъезжая к Гуляй-Полю, он заволновался. Село лежало в пойме речушки темное и тихое, словно вымерло. Вон там, на околице, приютилась хата, где спит Настенька с его сыном. Странно даже как-то… Его сын! Махно было без малого тридцать лет, и он, помилованный висельник, уже постиг свою смертность. Оттого явление сына казалось редким, незаслуженным подарком судьбы. Сейчас, перед встречей, он почувствовал это особенно остро, и не с кем было поделиться.
— Слышь, конек? — сказал, наклонясь и отпустив повод. — У меня же нашлась родная кровинка!
Мокрый от дождя и усталости жеребец молча устремился к жилью, где тепло и попить дадут. Всадник, однако, попридержал его и прислушался. Где-то взлайнула собака. За холмами сине полыхнуло, и опять глухо лежала ночь. «Эх, к своему первенцу крадусь», — вздохнул Нестор.
По копаному огороду конь ступал мягко, копыта прогрузали в чернозем и чавкали. Махно спешился, на всякий случай ощупал оружие и направился к хате. Собака молчала, или ее уже не было. Он постучал в махонькое, что называется, подслеповатое оконце. Долго никто не отвечал. Наконец за дверью, тоже маломерной, послышался испуганный сонный голос:
— Хто там такый?
Нестор бросился туда.
— Это я, — сказал тихо, и то показалось, что все Гуляй-Поле проснулось.
— Хто? — не доверяли за дверью.
— Да Нестор же, едри вашу…
Теперь и вовсе замолчали. Он знал, что Настенька живет с матерью. Но чей там голос — трудно было разобрать. Он снова постучал, настойчивее, а сам стал спиной к стене, чтобы, если внезапно нападут, не дать захватить себя врасплох. За дверью вроде шептались, что-то звякнуло, опять спросили:
— Та хто ж там?
— Я, Настенька, я. Отворяй скорей! — Нестор терял терпение. Он уже привык, что в родных краях к его голосу прислушиваются, доверяют одному его имени. Поездил по бывшей империи, встречался с князем Кропоткиным, с Лениным, повидал редких краснобаев: Керенского, Троцкого, Марию Спиридонову и, рискуя головой, прибыл освобождать всю Украину. А тут, в жалкой хибарке, не признают, трясутся. Поистине, каждой вошке своя короста дороже всего!
— Ой, счас, — озвался дорогой голосок, и дверь подалась со скрипом. Нестор вошел и попал в объятия. Горячая, из постели, молодка нашла его губы и долго не отпускала. Он даже захмелел.
— Свет мой, — успел выдохнуть, как снова был зацелован.
— У меня чуть сердце не разорвалось, — сказала наконец и Настя. — Тут такая ложь. Ужас!
— Давайте в хату, — попросила мать, плотно закрывая дверь, затем окошко и зажигая каганец.
— Какая ложь? — удивился Нестор.
— Глянь, что пишут, — жена пошуршала в углу, достала и подала ему листовку. Светло-карие глаза смотрели на любимого с восхищением и затаенным сомнением. — Вроде бы ты нашел себе кралечку в Москве, богатую графиню, поселился во дворце, пьешь, гуляешь и забыл про нас навсегда!
— И вы поверили?
— От немца когда бежали, обещал же скоро возвратиться, — не без упрека лепетала Настя, собирая на стол. — А весна утекла, лето уже минуло красное. И убили тебя — все говорят.
Что-то в ее голосе насторожило мужа: вроде пытается оправдаться. Почему?
— Присядьте, будь ласка, — попросила мать, — а то ж с дороги. Бомбы грузные и наган на поясе.
Она была вся, как струна. Явился, благодетель, с пустыми руками! А раньше? Увез и бросил дочь, беременную, в чужих краях! Где это видано? Ради чего? Революция, шумят, потребовала. Хай бы она провалилась в тартарары, та революция!
Гость между тем опустился на лавку, недоумевая: «С какой стати старая величает меня?»
— Сынок спит? — спросил.
Женщины забегали, засуетились, не отвечая. Он не стал добиваться. Появилась бутылка, заткнутая обломком кукурузного початка, мятые железные кружки. Нищета била в глаза. Настя сказала:
— Наливай, хозяин.
Он плеснул в кружки, запахло самогоном. Когда выпили за долгожданную встречу и закусили, Нестор опять поинтересовался:
— Спит?
— Ох, спит! — вскрикнула теща и зарыдала. — Прости нас, несчастных. Спит твой сыночек, Нестор Иванович. Навечно! Бог прибрал!
Настя тоже закрыла лицо руками, вздрагивала от горя.
— Вы что, бабы, сдурели? — он стукнул кулаком по столу. — Можете по-человечески объяснить?
Глухая тоска охватила Нестора. Вот так подарочек судьбы, будь она проклята. Бог прибрал. Да его же нет, как говорил Заратустра! Мы сами хозяева на этом свете. Кто же посмел?
— Кто виноват? — грозно спросил Махно.
— Я лелеяла твое семя, — всхлипывая, заговорила Настя. Тон мужа испугал ее. — Руками и сердцем. А в Царицыне, ты помнишь, пушки бухали рядом, все шарахаются, приткнуться негде. Вагоны, как бочки с селедками, мат-перемат… А оно нежное, еле титьку брало. Мы с мамой…
— Э-эх вы! — только и выдавил Нестор, скрипя зубами. Что-то в нем обрывалось и падало безудержно. Он плеснул еще в кружку, выпил залпом, не закусывая.
— Сколько жил сын?
— Месяц всего… и два дня.
— Э-эх! — муж вскочил, заходил по комнате. Деревянного пола не было — доливка, и она все равно качалась под ногами. — По вашей милости, тетери ощипанные, не увидел первенца. Кто-то обижал вас? Гайдамаки, немцы набегали?
— Булы, булы, — подтвердила теща. Сухонькая, сгорбленная, она скорбно, тыльной стороной ладони вытерла слезы. — Про вас допрашивали. А оно вроде чуяло, плакало…
— Имя дали?
— Василько.
— Наше, доброе.
Боль не отпускала. Кто же перешел дорогу, если нет Бога? Кто? Смерть без подручных не является. Эх, любовь моя первая, Настенька, Анастасия свет Васецкая, твою ж мать! Что скрываете? Какую тайну? Нестор никак не мог примириться с тем, что есть силы, неподвластные никому. Они косили под корень всю его жизнь. Как же бороться за счастье целого народа Украины, если тебя самого вмиг так беспощадно обездолили? И нет виноватых! Не то что неподвластных… Их вообще нет. Кого? Может, смириться? Перед кем? Ну, перед кем же? Василька… за что? Чистейшего!
Мысли путались: «Где же тогда приют свободы? И дана ли она, и нужна ли безутешно несчастным? Зачем она им? Вот мне. Только смирение! Перед кем? Перед вором, что взял чистейшего? Не-ет, в этом подлючем мире что-то не так. Ну, совсем не так устроено…»
Женщины плакали. Махно потерянно ходил из угла в угол, чувствуя, что сердце вот-вот лопнет. Он выскочил на улицу, в темень.
— Куда ты, милый? — услышав растерянный голос Насти, он даже не оглянулся. Потом вспомнил:
— Передай Семену Каретнику, что жду их у Клешни. Завтра.
— У кого?
— У Захария Клешни. В Рождественке.
«Мы еще родим!» — хотела крикнуть Настя на прощанье, да слезы не дали.
Чердак был довольно просторный. По углам, под черепицей, сушилось сено. На нем, опершись на локоть, лежал широкоплечий Семен Каретник. Загорелое лицо его казалось сонным. Но напряженная поза, тонкий, чуть кривоватый нос и жесткие усики выдавали человека скрытного, таящего взрывную силу.
— А что они вытворяли с Моисеем Калиниченко! — запальчиво говорил Алексей Марченко. Нестор вопросительно поглядел на него. Тот приютился на буравке(Прим. ред. — Чердачный отводок дымохода), был высоколоб, худ, горяч, хотя имел уже двоих детей, повоевал, получил, как и Семен, солдатского Георгия.
— У него же золотые руки механика, — скороговоркой продолжал Алексей. — Мухи никогда не обидел. Анархист, наш друг Моисей. Ну и что, за это карать?
— А почему он не ушел тогда со всеми? — спросил Махно.
— Упал с коня, когда мы готовили батальон против оккупантов. Сломал ногу. Куда деваться? Прятался у братьев. Это в то время, Нестор… Полгода назад… Ты удрал с большевиками.
Последние слова прозвучали явно с осуждением. А было так. Зимой восемнадцатого года Центральная Рада, чтобы выгнать большевиков с Украины и самой укрепиться, пригласила немецко-австрийские войска (Прим. ред. — Вскоре они Раду разогнали и поставили гетмана Скоропадского). За помощь им пообещали десятки миллионов пудов хлеба. Однако крестьяне, в том числе и в Гуляй-Поле, вовсе не горели желанием дарить свое добро. Махно тогда возглавлял здесь ревком и отряд самозащиты. Только уехал за оружием, как ополченцев рассеяли. Вот об этом и напомнил Марченко с осуждением.
— Зачем ты так, Алеха? — возразил ему брат Семена Каретника — Пантелей, тоже усатый, крепкий молодец. — Забыл, что ли? Махно достал у красных орудия, пригнал вагоны снарядов, патронов!
— И внезапно исчез, — не сдавался въедливый Марченко.
— Не мели пустое, Алеша. Меня же Егоров (Прим. ред — В то время командарм Крымского направления) позвал, чтобы вместе действовать. Я к нему, а их штаб уже смылся в Волноваху. Но оборону-то надо держать. Я за ними…
— А нас тут взяли голыми руками, разоружили, — вставил слово и Петр Лютый. Несмотря на свою фамилию и довольно неласковое сейчас выражение лица, он был наиболее близок Нестору, может, потому, что тоже невелик ростом и тайком писал стихи.
