Григорий Мирошниченко - Юнармия
– Это что такое, господа, делается со мною? – завизжал Сомов, вскочил на ноги и упал тут же на табурет.
Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так, словно его иголкой проткнули:
– Караул!
От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал:
– Чего тебя здесь мордует?
Сомов только глянул.
– Сам не спит и другому не дает, – ворчал Илья Федорович: – Ишь комедии какие разыгрывает!
– Я вам покажу комедии… господа, я вам покажу, – прошипел Сомов, распутывая на ногах веревки.
Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул. Илья Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не поняв, что в эту ночь произошло с Сомовым.
Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое.
Укладываясь, он нарочно громко сказал:
– Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики!
Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному.
Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее.
– Ну, чего тебе? – огрызнулся он и потянул к себе рядно.
– Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно?
– Отстань, спать мешаешь.
– А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь?
– А я почем знаю?
– Может, его убили давно? – сказал я.
Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел.
– Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет…
Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже не хотелось.
Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего говорили о дяде Саббутине.
Саббутин был командир батареи.
Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку – наган в промасленной кобуре.
В казенном саду за станцией стояла его батарея – четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль.
Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас так не любил. Любили и мы его.
– Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться?
– А ты думаешь – нет? – обиделся Васька. – Сперва он Андрею дал, а потом мне.
Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за «веревочку» держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, – так и хотелось шаркнуть из пушки – на шрапнель.
– Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь… Когда-нибудь пригодится, – серьезно говорил нам дядя Саббутин.
В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча.
Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей.
А где-то на улице тянули унылую песню:
Шлем тебе, Кубань родимая,
От сырой земли покло-он…
Глава III
КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ
Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы.
Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба.
Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой:
– Не выходите, черти! Схватят – только и видели вас.
А нам до тошноты надоел погреб.
Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле.
Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь.
В погреб боком просунулся белокурый парнишка.
– Андрей! Откуда? Где пропадал? – кинулись к нему мы с Васькой.
– Ребята, – шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, – айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!..
– Ты что тут болтаешься? – сурово спросил Андрейку Илья Федорович.
– Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел.
– Проведать – это хорошо, – сказал Илья Федорович. – Да вот ходишь ты не вовремя – это плохо. Сам знаешь, время теперь какое – ни за что пропадешь. Смотри, ребят нам не сманивай!
– Да как же я их сманиваю? Я проведать…
– Проведать! Знаем – проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в погребах сидят? Кто шляется в такую пору?
– Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, – сказал Андрей и натянул на голову шапку.
– Чего вы, дядя Илья? Он никому не мешает, – крикнул я Васькиному отцу.
– Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? – оборвала меня мать.
Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам не сводил глаз с Андрея.
Андрей тихо говорил Ваське:
– На нашем краю никто не сидит в погребе.
– А у нас все сидят, – сказал Васька. – Сами сидят и нас не пускают.
– Ешь, Гришка, ешь! – заворчала на меня мать. – Не вертись на ведре, как сатана на барабане.
– Да что ты привязалась? Наемся еще, успею, – сердито ответил я матери и бросил на мешок деревянную ложку. «Как это она не понимает – тут Андрей пришел, а она со своим супом лезет».
Васька о чем-то сговаривался с Андрейкой. Он то и дело подмигивал мне и косился на дверь. Сперва я не понимал Васькиных сигналов. Но потом догадался. Как только мать отвернулась, я незаметно, со ступеньки на ступеньку, добрался до верха лестницы и выскочил на улицу вместе с Андреем и Васькой.
Первый раз за четыре дня я вышел на улицу, От резкого свежего воздуха защекотало в носу.
После тесного, душного погреба даже наш казенный двор показался мне просторным.
– Ну, ребята, смотри теперь в оба! – сказал Андрей. – Пройдем по Железнодорожной, по Воинской, оттуда в поле, а там видно будет. Если спросят – молчите… Отвечаю я.
На воинской платформе валялись трупы лошадей, деревянные ящики, бочки, цинковые банки. По железнодорожным путям были разбросаны четырехугольные тюки сена и грязные больничные бинты.
Васька, оглянувшись, схватил с земли обойму с патронами и сунул в карман. Андрей выковырнул палкой из грязи капсюль от бомбы.
– Брось его, – сердито сказал я Андрею. – Ведь он хлопнуть может.
– Дурной, зачем бросать? Соберем побольше – пригодятся.
Андрей соскреб ногтем грязь с капсюля, старательно протер его в пятерне и сунул к себе за пазуху.
– Пусть берет на свою голову! – сказал Васька и вдруг отскочил от Андрея в сторону. – Пусть берет! Вон Ванька тоже нашел, только не такой, а длинный, из красной меди. Пришел домой и положил на плиту. А отец его в это время ведра чинил. А капсюль этот как долбанет, аж вода из кастрюли шарахнулась, чертям тошно стало. Отцу ни за что пальцы поцарапало.
– Ну, и понимаете все вы, как я погляжу. Что я, не знаю, как с капсюлем обращаться?
– Стреляет он, вот что, – пробурчал Васька.
По Воинской улице мы вышли в степь. Под ногами хрустел хворост, трещал мусор.
В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал на земле лицом кверху. По щекам его и по лбу ползали мухи. Правая рука была отброшена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось, что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к своему сердцу. В темные волосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был раздроблен.
У Васьки затряслись губы. Да и мне страшно стало. Ноги стянуло судорогой, как в холодной воде.
– Дух от него какой тяжелый, – тихо сказал Андрей прерывающимся голосом. – Видно, шрапнелью его хватило.
– Видно, шрапнелью, – повторил я.
– А кто его раздел? – спросил Васька.
– Известно кто – шкуринцы, – сказал Андрей. – Красноармеец это. Товарищ.
Мы молча постояли несколько минут. Потом Андрей осторожно пошел дальше, мы за ним. Шли и оглядывались.
– А интересно, как это оно получается? – говорил Андрей. – Один идет за красных, другой за белых. За красных ясно почему идут, а вот за белых… Гришка, как думаешь, почему казаки за белых пошли, а?
– Да не схотели за красных.
– Тоже придумал – не схотели, – сказал Андрей. – Какой им интерес за красных идти? У них земли-то сколько! Вот они за буржуев и тянут. У Хаустовых во дворе и молотилки, и косилки, и пчел по шестьдесят колодок – что ты думаешь, пойдут они за большевиков?
– А почему же Степан Замураев за белых пошел? – сказал Васька. – Он ведь деповский рабочий. У него ни земли, ни пчел.
– Так он… Так он по своей воле, – неуверенно ответил Андрей и, посмотрев на меня, сказал: – Кто его знает, почему он к белым пошел… Может, он у белых выпытать чего хочет?
