Генрик Сенкевич - Потоп. Том 2
Между тем тихий разговор превратился у Кемличей в громкую ссору.
— Кошелек, это ладно! — брюзжал старик. — Ну, а перстни где? Перстни были у него на пальцах, один с камнем ценою в добрых двадцать дукатов.
— Я позабыл снять! — ответил Косьма.
— Чтоб вас бог убил! Я, старик, должен обо всем думать, а у вас, шельмы, на грош разума нет! Это вы-то, разбойники, про перстни забыли? Брешете, как собаки!
— Так воротись, отец, и погляди! — проворчал Дамиан.
— Брешете, шельмы, думаете зубы заговорить! Старика отца обижаете? Нет, каковы сынки! Да лучше бы мне не родить вас! Без благословения умрете!
Кмициц придержал коня.
— Ко мне! — приказал он.
Ссора затихла. Кемличи мигом поравнялись со своим полковником, и все четверо продолжали путь уже в одной шеренге.
— Дорогу до силезской границы знаете? — спросил пан Анджей.
— Ох, ох! Матерь божия! Как не знать, знаем! — ответил старик.
— На шведские отряды не наткнемся по дороге?
— Нет, все они под Ченстоховой стоят. Разве только на одиночек можно наткнуться, ну да этих дай бог повстречать!
На минуту воцарилось молчание.
— Так вы у Куклиновского служили? — снова спросил Кмициц.
— Да, но мы думали, что коль будем поблизости, так и святым отцам, и твоей милости сможем послужить. Мы против крепости не боролись, избави бог! И жалованья не брали, разве что при шведах найдем.
— Как так при шведах?
— Мы ведь и за стенами монастыря хотели служить богородице… вот и ездили по ночам вокруг стана, а случалось, и днем, как бог даст, ну а попадался когда швед один, мы его и… того… Всех скорбящих радость!.. Мы его и того…
— Лупили! — закончили Косьма и Дамиан.
Кмициц улыбнулся.
— Хорошие же слуги были у Куклиновского! — сказал он. — А он-то знал об этом?
— Дознавались там, доискивались… он-то знал и велел нам — ну не вор ли! — платить ему по талеру с головы. Иначе выдать грозился… Этакий разбойник! Бедных людей обижал! Мы тебе остались верны, пан полковник. Ну что это за служба была! Ведь ты, пан полковник, свое нам отдашь, а он с нас по талеру с головы, это за наши труды-то, за нашу работу! Да ну его совсем!
— Щедро вознагражу я вас за то, что вы сделали! — ответил Кмициц. — Не ждал я этого от вас.
Но тут далекий гром пальбы прервал его слова. Видно, шведы открыли огонь с первым же проблеском зари. Через минуту пальба стала сильней. Кмициц придержал коня: ему казалось, что он различает голоса крепостных и шведских пушек; он сжал кулак и погрозил в сторону вражеского стана:
— Стреляйте, стреляйте! Где ваша самая большая кулеврина?!
ГЛАВА XIX
Взрыв крупной кулеврины совсем удручил Миллера, все надежды возлагал он на это орудие. И пехота уже готова была пойти на приступ, и лестницы приготовлены, и горы фашин, а теперь надо было оставить всякое помышление о приступе.
Попытки взорвать монастырь с помощью подкопа тоже кончились ничем. Правда, пригнанные из Олькуша рудокопы долбили скалу, подбираясь наискось под монастырь; но работа продвигалась медленно. Несмотря на все предосторожности, рудокопов разили монастырские ядра, земля кругом была усеяна трупами, и люди работали неохотно. А многие предпочитали смерть, только бы не стать виновниками гибели святыни.
Миллер чувствовал, что сопротивление растет с каждым днем; войско и без того пало духом, а от морозов теряло последние остатки мужества; день ото дня в его рядах ширилось смятение и росла уверенность в том, что не в силах человеческих покорить эту святыню.
В конце концов Миллер и сам начал терять надежду, а после взрыва кулеврины просто пришел в отчаяние. Им овладело чувство полного бессилия и беспомощности.
На следующий день, рано утром, он созвал совет, но, видно, только затем, чтобы сами офицеры сказали, что надо отступать.
Офицеры стали собираться, утомленные все, угрюмые. Глаза у них не горели уже надеждой и воинственной отвагой. Молча сели они за стол в просторном и холодном покое; лица их мгновенно заслонил пар из уст, и глядели они из-за него, словно из-за тучи. Все чувствовали усталость и изнеможение, и каждый говорил себе в душе, что нечего ему посоветовать, разве только такое, что лучше не соваться вперед со своими мыслями. Все ждали, что скажет Миллер, он же первым делом распорядился принести побольше гретого вина, надеясь, что оно развяжет языки и он скорее выведает у этих молчаливых людей их истинные мысли, услышит от них, что надо отступать.
Решив наконец, что вино уже оказало свое действие, он обратился к офицерам со следующими словами:
— Вы заметили, господа, что на совет не явились польские полковники, хотя я всем послал вызов?
— Да вы, генерал, верно, знаете, что польские солдаты во время рыбной ловли нашли монастырское серебро и передрались из-за него с нашими солдатами. Человек двадцать зарублено насмерть.
— Знаю. Часть серебра, притом большую, я вырвал у них из рук. Оно тут, у меня, я вот раздумываю, что с ним делать.
— Полковники потому, наверно, и сердятся. Они говорят, что, раз поляки нашли серебро, оно принадлежит полякам.
— Вот так резон! — воскликнул Вжещович.
— А по-моему, есть в том резон, — вмешался в разговор Садовский, — и когда бы, граф, вы нашли серебро, думаю, тоже не сочли бы нужным делиться не то что с поляками, но даже со мною, хоть я и чех.
— Прежде всего я не разделяю ваших добрых чувств к врагам нашего короля, — мрачно отрезал Вжещович.
— Но по вашей милости мы принуждены разделять с вами стыд и позор, которые пали на нас оттого, что мы бессильны покорить эту крепость, куда вы изволили нас привести.
— Так вы, стало быть, потеряли уже всякую надежду?
— A y вас она еще осталась? Что ж, разделите ее с нами!
— Вы угадали, и знайте, что господа офицеры охотнее разделят со мною мою надежду, нежели с вами ваш страх.
— Уж не хотите ли вы сказать, что я трус?
— Я не смею думать, что храбрости у вас больше, нежели вы сами изволили выказать.
— Я же смею думать, что у вас ее меньше, нежели вы силитесь выказать.
— Ну а я, — прервал их Миллер, с неприязнью глядя на Вжещовича, вдохновителя неудачной осады, — решил отослать серебро в монастырь. Может, добром да лаской мы большего добьемся у этих упрямых монахов, нежели пулями да пушками. Пусть поймут, что мы хотим завладеть не их богатствами, а крепостью.
Офицеры с удивлением посмотрели на Миллера, — они никак не ждали от него такого великодушия.
— Лучше ничего не придумаешь! — сказал наконец Садовский. — Ведь мы тем самым заткнем рот польским полковникам, которые зарятся на это серебро. Само собою, и на монахов это сильно подействует.
— Сильней всего на них подействует смерть этого Кмицица, — возразил Вжещович. — Надеюсь, Куклиновский уже содрал с него шкуру.
— Думаю, что он уже мертв, — промолвил Миллер. — Но это имя снова напомнило мне о нашей невознаградимой потере. Взорвано самое крупное орудие во всей артиллерии его величества. Не скрою, господа, на него я возлагал все мои надежды. Брешь уже была пробита, тревога ширилась в крепости. Еще каких-нибудь два дня, и мы бы пошли на приступ. Теперь все рассыпалось прахом, пропали все труды, все усилия. Стену они починят за один день. А те орудия, которые у нас еще остались, не лучше крепостных, их легко разбить. Тяжелых взять неоткуда, их нет и у маршала Виттенберга. Господа! Чем больше я думаю о нашем поражении, тем ужаснее оно мне представляется! И подумать только, что нанес его нам один человек! Один дьявол! Один пес, черт бы его побрал!
В припадке бессильного и поэтому совершенно необузданного и дикого гнева Миллер ударил кулаком по столу.
Помолчав с минуту времени, он вскричал:
— А что скажет его величество, когда до него дойдет весть об этой потере?!
И еще через минуту:
— Что же делать? Не зубами же грызть эту скалу! Чтоб их громом убило, этих уговорщиков, что заставили меня осадить крепость!
С этими словами он в сердцах так хватил об пол хрустальную чашу, что хрусталь разбился в мелкие дребезги.
Офицеры молчали. Недостойное поведение генерала, которое больше приличествовало мужику, а не военачальнику, занимающему столь высокий пост, восстановило всех против него, офицеры совсем помрачнели.
— Давайте же советоваться, господа! — крикнул Миллер.
— Советоваться можно только спокойно, — возразил князь Гессенский.
Миллер засопел и в гневе раздул ноздри. Через некоторое время он успокоился, обвел глазами присутствующих, как бы вызывая их на откровенность, и сказал:
— Прошу прощения, господа, но нельзя удивляться моему гневу. Не стану вспоминать все города, которые я покорил, приняв начальство после Торстенсона, ибо не хочу я пред лицом нынешнего поражения хвастаться старыми успехами. Все, что творится у стен этой крепости, выше человеческого понимания. Но посоветоваться нам надо. За тем я вас и позвал. Давайте же обсудим дело, и что решим мы большинством голосов, то я и исполню.
