Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
— Возьми меня к себе — хоть буфетчиком, хоть половым.
— Шутишь… неужто родителя своего не знаешь. Он меня пожуёт и выплюнет. На вот, опохмелись и ступай домой. Погулял — хватит.
Здесь же, в трактире, его и нашёл пристав. Предложил подобру-поздорову пройти в участок. Иван не сопротивлялся. А там дюжие молодцы-квартальные обыскали его, забрали всё, что было в карманах.
Два дня с ним никто не разговаривал. Поесть приносили из трактира. И лишь в понедельник перед вечером появился уездный исправник. Попросил отпереть дубовую решётку и сам зашёл к нему. Пристав услужливо внёс в кутузку стул. Исправник достал из портфеля пачку исписанных листов бумаги, потряс ими перед Иваном.
— Печальная трагедия-с… Сын уважаемого человека-с… Вот протоколы следствия, по горячим следам оформленные. Ограбил родителя, избил-с… Покушался на жизнь мещанина Степана Федорычева. Это, сокол ясный, Сибирь-с. Уразумел?
Иван понял, что не вырвется отсюда. Почувствовал, как на него «накатывает» — до судорог в лице — приступ бешенства. Исправник заметил изменение в его облике и принял это за действие страха, раскаяния…
— Но! — повысил он голос. — Отцовское сердце милостиво, и мы готовы уважить волю нашего почтенного горожанина. Этому делу, — потряс бумагами, — не дадим ходу, ежели покоришься воле отца.
Что-то лопнуло в груди Ивана. Он сгрёб тщедушного исправника, пронёс его два шага по кутузке и швырнул о деревянную решётку. Она с треском растворилась, посыпались бумаги.
— Вон, псы продажные! Всех… всех купил Сафьян Собачий.
На этот раз его «успокаивали», не стесняясь. После чего заперли. Несколько дней он не видел никого, кроме надзирателя. А по городу катился скандал, обрастая всё новыми подробностями. Лишь в конце недели наведался Фаддей. Ивану это показалось странным. Ведь он-то понимал, что двери к нему в кутузку открывает и закрывает Влас Егорыч и никто больше.
— Что, — встретил он пришедшего вопросом, — купец побывал в Боровухе?
Фаддей, стоя спиной к решётке, за которой, конечно, ловили каждое слово, прижал палец к губам и согласно опустил глаза. Тут же сказал:
— Влас Егорыч при мне, в моей избе, говорили с Евдокеей и ейным родителем. Почтенно говорили, по-доброму. Тятя твой и на нужду ихнюю внимание обратили, учли по-христиански. Сокрушались тятя твой, что грозит тебе каторга и отвратить беду будет очень трудно, даже для него разорительно.
Иван понял, что все эти слова для Фаддея были составлены заранее и повторять их заставляли его не один раз. Поэтому слушал.
— Евдокея передать просила, — продолжал Фаддей с расстановкой, — что зла на тебя не таит, чтобы, значит, ты одумался и положился на милость родителя. Потому как и себя и её погубить можешь. А ей нельзя, у неё дитё от тебя должно быть.
За решёткой закашляли. Иван понял, что Шестипалый где-то отошёл от заданного текста. Понял и то, что в душе Фаддей — на его стороне. Стараясь быть как можно спокойнее, хотя самого колотило от нервной дрожи, сказал:
— Передай одно: ежели с нею что случится — мне не жить. Пришла, значит, моя очередь на такие слова.
— Побойся Бога! — отшатнулся Фаддей.
— Это пусть они боятся, — кивнул Иван на решётку, — а Власу Егорычу передай: в Сибири люди тоже живут.
Многое передумал за эти дни Иван. Вспоминал Душаню — от первой их встречи до последней, припоминал, чтобы не пропустить, навсегда оставить с собой самые мелкие подробности их свиданий… Вины перед нею не чувствовал, потому как сделал всё, чтобы приблизиться к ней в своих правах и в своём положении. Так уж вышло! Виноват он был только перед одним человеком — перед матерью. Хоть она, в общем-то, детьми почти не занималась, зато когда вспоминала о них, была такой ласковой, такой униженно-раболепной… казалось, случись какая надобность — на всё пойдёт ради них. Представлял себе, что творится сейчас в доме Власа Егорыча, как судят да рядят они с дедом Огрызковым, в какой тягости и страхе затаилась прислуга. Он понимал, что помятый им исправник, выброшенный из кутузки, дорого, слишком дорого обойдётся обоим купцам, если будут пытаться всё же замять скандал. Только одного не учёл Иван, не придал большого значения словам Власа Егорыча, которые тот выкрикнул в сердцах, обозвав его «подкидышем огрызковским».
Исчерпав все требуемые купеческими приличиями возможности настоять на своём, Влас Егорыч одним ходом и наказал строптивца, и избежал позора, не став «отцом каторжника», и не впал в большие расходы. А главное, оградил на будущее своего сына Филимона от возможных осложнений в делах наследства.
На следующий после прихода Шестипалого день два дюжих костолома из полиции посадили Ивана в телегу и привезли в… рекрутский участок. Там уже находились сдатчик от податного сословия мещан, рекрутский староста, унтер-офицер с двумя солдатами, лекарь… Иван не ожидал такого оборота дела и какое-то время был как во сне. Его заставили раздеться, измерили рост, осмотрели. Выборный сдатчик, известный в городе владелец столярной мастерской Ходаков, раскрыв толстую засаленную тетрадь, громко читал:
— Правильность очереди представления в рекруты подтверждается очередным списком и мирским приговором. Высочайший манифест о четвёртом частном наборе с восточной полосы Империи определил сдачу пяти рекрутов с тысячи душ. А посему, в восполнение недоимки от мещан города Скопина за нонешний год представляется для сдачи в рекруты Иван Власов Сафьянов.
Иван понял, что против бумаг, над которыми, пока сидел в кутузке, хорошо потрудились эти продажные души, он бессилен. Только эта победа так дёшево Власу Егорычу не достанется.
— Подлог! — хрипло сказал он.
Писарь перестал скрипеть пером. Рекрутский староста — товарищ городского головы, пышноусый помещик Степанов — с опаской поднял голову от бумаг, а два солдата, стоявшие обапол Ивана, на всякий случай попридержали его за руки.
— В чём же подлог? — нетерпеливо спросил Степанов.
— А в том, что я не тот человек. Сын Сафьяна Собачьего ишшо малолетка. А я — огрызковский подкидыш. Влас Егорыч сам такое говорил.
— Ну-ну! — подправляя усы, подбодрил его Степанов, с удовольствием воспринимая подтверждение сплетни, давно гулявшей по городу.
— И прозвище Сафьяна-Собачьего я никогда не носил. Вы же сами, господин Ходаков, Чапраком меня называли. Есть свидетели.
— Могу пояснить, — услужливо обратился Ходаков к рекрутскому старосте. — Он, купчонок, значит, по делам отца торговал кожи. Ну, и привычка у него такая… про любой товар, чтобы унизить, говорил-с: «Ничего, мол, на чапрачок сгодится». На чапрак, сами понимаете, хорошей кожи и не надо, какая разница, что под седло подложить. Вот и прозвали его Чапраком.
— Гм… Ежели других возражений нету, — покладисто сказал Степанов, порылся в бумагах и продолжал: — В предписаниях имеется указание, что «имя и прозвание каждого рекрута и подставного вносить в приёмную роспись, при чём непристойные прозвания менять на другие». И ежели Иван считает свое прозвание по отцу непристойным, пусть будет записан по своему желанию как Иван Чапрак.
— Лоб! — рявкнул унтер.
Солдаты подтолкнули Ивана к двери, где в соседней комнате сидел цирюльник и сбривал чубы с обречённых на 25-летнюю службу царю и отечеству.
Так закончилась его первая жизнь. О второй, солдатской, он не любил вспоминать. В год, когда его «сдавали», по официальному отчёту Российского Генерального штаба общая убыль нижних чинов составляла 52 482 человека. Из них в графе «убито в сражениях» значилось 1131 человек, «взято в плен горцами» — 143, «пропало без вести» — 40. Зато дезертиров было 4024, умерло — тридцать с половиной тысяч! Менее одной трети выбывших из армии составляли «уволенные от службы». Это были в основном больные и калеки, утратившие способность стоять в строю. Тех же, которые отслужили четверть века и сохранили физическое здоровье, насчитывались единицы.
Между тем 1843-й год в этом отношении был далеко не худшим. В предыдущем умерших насчитывалось больше, и во многих последующих — тоже. В 1846-м году, к примеру, погибло в сражениях 250 солдат, умерло — 37919. В официальном отчёте канцелярии военного министерства говорилось: «Армия у нас считается местом ссылки нетерпимых в гражданском обществе людей, а звание солдата — степенью наказания за пороки и преступления, соответствующей лишению прав состояния».
Тяжкой была служба. Офицеры пили по-чёрному, проигрывались в карты, срывали тяжёлое похмелье на унтерах. А уж младшие командиры зверствовали в среде нижних чинов — рядовых. На питание солдата отпускалось 5 копеек в день для северных, и 3 копейки в день для более зажиточных южных губерний.
В первый же год службы грамотный Иван не приглянулся унтеру, который вместо подписи ставил крест. И не стерпел купчонок. Когда унтер по никчемной придирке надавал ему зуботычин — впал в бешенство и сломал обидчику челюсть. Буйного солдата жестоко наказали шпицрутенами. Полуживого, с расквашенной спиной, его подобрал полковой кузнец, вылечил, выходил и отпросил у начальства себе в помощники. Этим и спас. А через несколько лет, когда кузнеца — великого мастера своего дела, но окончательно спившегося человека — убила лошадь (трясущимися руками неловко загнал ей ухналь в копыто и этим же копытом получил в голову) — Иван стал старшим в кузнице.
