Сара Дюнан - Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь
Голосование проходило в полном молчании. Когда объявили результаты, зал взорвался возгласами: от яростных до ликующих. Все глаза устремились на кардинала Борджиа.
По традиции, лишь одно слово должно прозвучать: латинское volo, что означает «желаю». Но вместо этого крупный мужчина, отлично поднаторевший в политике и дипломатии, вскочил с кресла и триумфально поднял вверх руки, будто одержавший победу борец.
– Да! Я папа! – И рассмеялся как ребенок. – Я папа!
* * *– Pontificem habemus! Папа избран!
Человек в оконном проеме замолчал, жадно глотая свежий ночной воздух. Теперь к нему присоединился еще один, крепко сжатые в кулаки руки широко раскинуты, как у уличного фокусника, который вот-вот покажет какой-то трюк. Он разжал пальцы, и вниз устремился ворох листовок. Они кружились в утренних сумерках; несколько штук попали в огонь затухающих факелов и превратились в пепел, который, мерцая, закружился в воздухе как стайка пьяных светлячков. За всю историю конклава никогда еще Рим не видел такого представления, и люди принялись прыгать и драться, пытаясь поймать листки до того, как они упадут на землю. Кто умел читать – щурил глаза, силясь разобрать каракули. Другие слушали:
– … Родриго Борджиа, кардинал Валенсии, избран папой Александром VI.
– Борд-жи-а! Борд-жи-а! – скандировала толпа. Новость разносилась по городу, и люди стекались к мосту Святого Ангела и заполняли площадь. После долгого ожидания они, верно, были бы рады увидеть на папском престоле и самого дьявола. И все же за их обожанием стояло нечто большее. Старые римские семьи могли рвать и метать, недовольные тем, что папство досталось иноземцу, однако простой люд, кому нечего было терять, приветствовал человека, который щедро и без колебаний развязывал кошелек и открывал двери своего дворца для праздничных пиров. Родриго Борджиа уже давно протаптывал дорожку к сердцам римлян.
– Борд-жи-а!
Не в пример иным богатеям, он никогда не упускал случая показать, как любит делиться. Его щедрость не знала границ. Когда приезжал высокопоставленный иностранный сановник или по городу проносили религиозные святыни, улицы рядом с дворцом Борджиа были усыпаны цветами, из окон всегда свисали самые большие расписные гобелены, его фонтан бил вином, а представления с фейерверками, озаряющими ночное небо до самого рассвета, могли развлечь даже самую требовательную публику.
– Борд-жи-а!
Почти шесть месяцев назад Рим праздновал освобождение Гранады от мавров. Это была победа его родной Испании и церкви, и по этому случаю Борджиа открыл двери своего дворца и превратил двор в арену для боя быков. Представление поразило всех своим фееричным безумием. Один из быков даже помутился разумом, выбежал прямо в толпу и проткнул рогами с полдюжины зрителей. В наказание молодой Чезаре, сменивший в тот день рясу церковника на пышный наряд матадора, быстро насадил его на вертел. Еще много дней спустя люди рассказывали друг другу о том, как ловко юноша поверг беснующегося быка на колени и одним взмахом меча отсек ему голову, а еще о деньгах, которые получили семьи двоих погибших от нанесенных быком ран. Богатство старика и сила его красавца сына. Щедрость и мужество. Лучшую рекламу для нового папы и представить сложно!
* * *Официальные гонцы папского дворца уже мчались по городу. Некоторые из них отправились к каменному мосту Святого Ангела, где лодочники сразу же опустили весла в воду и поплыли к острову и мосту Сикста, по пути делясь новостями. Другие пересекли реку с южной стороны, а затем поскакали на восток, где располагались банки и торговые дома, первые этажи которых все еще были заколочены в страхе перед вандалами, или на запад – в самую оживленную часть города, где в изгибе Тибра теснились жилища и богатеев, и бедняков, разделенные то аллеей, а то лишь сточной канавой.
– А-лек-сандр!
В спальне на втором этаже дворца на Монте-Джордано под крики пьяных от новостей и вина гуляк проснулась молодая женщина – и повернулась лицом к той, что спала рядом. Изящная рука лежала на простыне, густые ресницы покоились на бледных щеках, полные, чувственные губы были слега приоткрыты.
– Джулия?..
– Да?
Обычно девушки не спали вместе, но последние несколько ночей им позволили составить друг другу компанию, уж слишком страшно было слушать в одиночку гул толпы за окном. Два дня назад по улице пробежал человек, он дико кричал и молил о пощаде, а за ним по пятам гналась разъяренная банда. Несчастный ломился в двери, но никто не открыл ему, и вскоре вместо криков о помощи снизу доносились лишь гортанные звуки, когда бедняга захлебывался собственной кровью. Девушки в страхе попрятали головы под подушки, чтобы не слышать предсмертных хрипов. На рассвете Лукреция увидела, как несколько монахов в черном достали труп из сточной канавы, чтобы отвезти в городской морг, и водрузили на телегу, где лежали другие подобранные тела. В монастыре она порой размышляла, сколь благодатен такой труд, и видела себя в белых одеждах, живущей в бедности и смирении, глаза всегда опущены, и все вокруг благоговеют перед ее святостью.
– Джулия! Проснись! Только прислушайся!
Лукреция не любила спать в одиночку. Даже ребенком, когда мать или служанка оставляли ее одну и вокруг сгущалась тьма, она находила в себе смелость добраться до кровати брата и лечь рядом с ним, и он обнимал ее и гладил по волосам, пока она не пригреется и не заснет. В школе она просила поменять причитающуюся ей отдельную комнату на общую. Когда она вернулась домой, Чезаре давно жил один, а ее тетя совершенно не понимала подобных причуд:
– Что ты будешь делать, когда выйдешь замуж и уедешь в Испанию? Твой брат не будет нянчиться с тобой всю жизнь.
Конечно, нет, но тогда ее защитит будущий муж, а если он уйдет на войну или уедет по делам, она попросит служанок спать в ее комнате.
– Александр Борджиа!..
– Проснись! – Она села в кровати и сняла пропитанные маслом ночные перчатки, которые надевала, чтобы кожа рук оставалась белой. – Слышишь, что они кричат? Послушай!
– Валенсия! Александр Борджиа!
– Да!
Девушки радостно закричали и обнялись, затем выбрались из кровати и подбежали к окну. Сеточки слетели с их голов, и густые волосы разметались по спине. От волнения они едва дышали. Несмотря на строгий запрет, Лукреция отворила ставни. Комнату залили первые лучи восходящего солнца. Девушки высунули головы на улицу, но сразу захлопнули ставни, стоило какому-то мужчине заметить их и начать зазывать. Подруг распирало от смеха и била нервная дрожь.
– Лукреция, Джулия! – раздался голос тетушки, резкий, как охотничий рожок. Она уперла руки в бока, лицо раскраснелось, а маленькие темные глазки сверкали под черными бровями, которые почти срослись в одну линию, несмотря на все попытки их выщипывать. Тетка, вдова, мать, теща и кузина. Адриана де Мила, испанка по рождению, римлянка в браке, но всегда и во веки веков истинная Борджиа. – Не открывайте ставни, иначе спровоцируете мятеж.
Позже Адриана замучает всех вокруг бесконечными рассказами о том, как она сама узнала эту новость. Четыре дня кряду она не вставала с колен, молясь всем святым подряд, и едва отправилась в постель, чтобы забыться коротким сном, как «в темноте, такой, что я не видела даже собственных рук», почувствовала, будто рот ее пронзила дюжина иголок. Боль была настолько сильной, что она заставила себя встать с кровати и отправиться вниз в поисках бутылочки с гвоздичной настойкой.
На полпути ее свеча потухла «так неожиданно, будто кто-то закрыл ее колпачком или сильный ветер задул ее, но, клянусь могилой великого дяди вашего Каликста III, ветра не было и в помине».
А потом мимо нее что-то пронеслось, и, хотя она опасалась за свою жизнь в городе, полном воров и бандитов, ее охватило теплое умиротворяющее чувство, и она «сразу поняла, словно кто-то остановился и прошептал ей на ухо», что кузен ее, кардинал Валенсии, выбран наместником Бога на земле. Боль исчезла так же быстро, как вспыхнула, и она упала на колени прямо на каменные ступени и возблагодарила Господа.
Когда на улице начался шум, Адриана разбудила слуг. Скоро их дом станет одним из самых влиятельных домов Рима, надо подготовиться к наплыву гостей и пирам. Она хотела поднять и своих подопечных, но услышала их голоса и лязг ставен.
– Если уж проснулись, лучше ступайте вниз.
В ответ послышались только смех и болтовня. Девушки выбежали из комнаты на лестницу. Чужак мог бы принять их за сестер, причем если старшая блистала уже зрелой красотой, приковывая к себе взгляд, то та, что моложе, напоминала еще не распустившийся цветок. И отношения между ними были доверительные, близкие, скорее семейные, чем дружеские.
– Борджиа! Валенсия! Вот что они кричат! Это правда, тетя? – Лукреция так быстро пробежала последний лестничный пролет, что едва успела затормозить, чтобы не врезаться в тетушку. Ребенком она всегда так приветствовала отца, прыгая с последней ступеньки прямо ему в объятья, а он притворялся, что еле-еле может удержать ее. – Ведь это он, да? Он выиграл!
