Борис Изюмский - Плевенские редуты
Фельдшер провел Скобелева к круглой палатке Бекасова. Михаил Дмитриевич несказанно обрадовался, увидев здесь и Верещагина. Они обнялись.
— Здравствуйте, Базилий Базильевич! Капитан! — обратился Скобелев к Федору Ивановичу. — Вы представлены к ордену Станислава, о чем я с удовольствием и сообщаю.
— Служу славе русской армии, — спокойно ответил Бекасов, и этот ответ понравился генералу.
— И правильно делаешь! — довольно сказал он, переходя на «ты». — Не ошибешься.
Верещагин внимательно вгляделся в лицо Скобелева. Похудел. Один мясистый нос торчит. Пролегла новая складка меж бровей, морщины на лбу. Волосы приобрели еще яснее выраженный бронзовый оттенок, а немного навыкате глаза — желтизну. Не от лихорадки ли, что вместе подхватили в Средней Азии? Кожа у виска и выше правой брови синевато-порохового цвета, наверное, опалена. Он пропитался пороховым дымом, и этот запах не могли перебить даже дорогие духи.
— Правильно делаешь, — повторил Скобелев. — Между прочим, мне ваш брат Сергей, — неожиданно и без всякой связи с ходом разговора обратился он к Верещагину, — объяснял как-то, кто такие социалисты. Получается, что при их власти я — генерал — никому не понадоблюсь. Тогда они мои враги!
Заметив, как побледнел Верещагин при упоминании имени брата, Скобелев понял, что допустил бестактность.
— А где погиб Сережа? — сдавленным голосом спросил Верещагин.
Скобелев мог бы и не передавать подробности этой гибели, но как солдат считал себя не вправе утаивать или обходить правду. На его глаза словно бы наплыло темное облако.
— Сергей под пулями делал карандашные наброски турецких позиций. Выскочили конные, изрубили его в куски… Возле редута…
Василий Васильевич прикусил губу. С неприязнью поглядел на генерала: «Реже бы посылал мальчика в огонь».
Скобелев молча потерся щекой о его щеку.
Немного позже они вместе шли в перевязочную палатку. Повсюду раздавался треск — то раненые раскалывали ореховую скорлупу.
— Упражняются! — усмехнулся Скобелев. Увидев вдали Чернявскую, подмигнул Верещагину: — Однако какая красотка! Жаль, что мне не надо делать перевязку! Обцеловал бы ее ручки со всех сторон…
Он громко, хрипловато рассмеялся, самодовольно запрокинув голову.
Верещагин посмотрел сердито: «Чертов павиан в генеральских погонах».
— Да, между прочим, — сообщил Скобелев, — доктор Боткин дает мне на поправку здоровья — хотя, убей бог, не понимаю, какая поправка надобна, — дает три недели и отправляет в Бухарест. Вот где порезвлюсь!
Михаил Дмитриевич прекрасно понимал, какая поправка ему требуется. Нервы-то не молчат! Надо хотя бы отоспаться. Под Плевной он был дважды контужен, пуля царапнула спину против сердца, Круковский старательно заштопал мундир. Да и вообще он не отличался крепким здоровьем, хотя изо всех сил скрывал это от всех и годами не показывался никаким врачам. Страдал частыми желудочными резями, нередко побаливало сердце. Но внешне никогда не подавал вида, что ему плохо, умел держаться в узде и, проехав верхом сто двадцать — сто сорок верст, бодро говорил, что чувствует себя превосходно, всем поведением словно бы утверждая твердое свое убеждение, что на войне элемент нравственный относится к физическому, как три к одному.
Оставив Василия Васильевича в, перевязочной, Скобелев, посасывая мятную лепешку, отправился к хирургу Бергману спросить у него, где оформляется медицинский отпуск. Да и хотелось уединиться, написать письма матери и милому престарелому воспитателю детства — Жирарди, что обещал в письмах к своему Мишелю приехать из Парижа в Болгарию.
* * *Еще два дня тому назад Бекасов обнаружил Купарова в соседней палатке. Ранение у Цветана было тяжелее, чем у Федора Ивановича, и он лежал.
Верещагин со Скобелевым ушли, а Бекасов отправился навестить друга, рассказать ему о приятных визитерах. Купаров с трудом улыбнулся, услышав отзыв Скобелева о социалистах.
Из-под подушки Цветана выглядывал бордовый томик Тургеневского «Накануне».
— Вы читали об этом романе статью Добролюбова в «Современнике» «Когда же придет настоящий день?»? — спросил Бекасов.
— Читал, — беря в руки книгу, тихо сказал Цветан. — В старых сшивах… Особенно царапнули слова, что русские Инсаровы должны бороться с внутренними турками.
В Одессе, на квартире, где жил Федор Иванович, он оставил небольшую библиотеку. В ней были Лассаль и Прудон, Герцен и Фейербах, Луи Блан и «Коммунистический манифест». Как сейчас не хватало этих книг!
Подошел чем-то очень встревоженный санитар Викторов. Ему немногим более двадцати лет, но Бекасов знал, что Анатолий уже успел немало пережить. Студентом медико-хирургической академии состоял в революционном кружке, бывал на сходках, устанавливал связь со студентами университета. «За вредное направление мыслей» Анатолия исключили из академии, хотели посадить в смирительный дом, но ограничились негласным полицейским надзором по месту жительства в Вятской губернии. Когда началась война, его отправили рядовым на фронт.
Федор Иванович, достав в Бухаресте популярные книжки для солдат, и посложнее — для младших офицеров из интеллигенции и вольноопределяющихся, попросил Анатолия помочь ему. Вскоре Бергман взял Викторова в госпиталь — санитаром. Чаще всего Анатолий был при профессоре во время операций. А вчера Бекасов представил Анатолия Цветану. Сейчас и без того малокровное лицо Викторова было совсем бледным, но глава горели воинственно.
— Полевой жандарм в госпитале шарит, — тихо сказал он Бекасову и пригладил ладонью светлый вихорок на макушке головы дынькой, — списки просматривал, Бергмана спрашивал. — Викторов пренебрежительно скривился — Как я веду себя?
— Ну, так ведите себя поосторожнее, — посоветовал Бекасов, — а что ответил Бергман?
— Дал весьма лестный отзыв.
— Видно, порядочный человек.
— Но в политику лезть не желает — так сказал недавно.
* * *Стоян Русов верхом заскочил в полевой госпиталь — навестить раненых земляков — и уже подтянул подпругу, собираясь уезжать, когда узнал у коновязи Быстреца. Значит, где-то здесь и Алеша.
Разыскав его, Стоян, захлебываясь и сияя глазами, стал рассказывать своему русскому другу, как добыл себе коня, оружие и что теперь будет создана болгарская кавалерийская сотня, куда зачислили и его.
— Поможем дядо Ивану! — восторженно воскликнул Стоян, имея в виду, что теперь-то болгары и на коне помогут России. И, стянув с головы новую фуражку, запустил пальцы в густые вьющиеся волосы цвета вороньего крыла.
Алексей удивился тем изменениям, что произошли даже во внешности Стояна. В Плевне, когда они взяли юнца с собой, глаза Русова глядели на мир недоверчиво, словно ожидая пинка или взмаха плети. Сейчас, будто подменили парня, совсем другой человек, настоящий войник.
Алексей улыбнулся ему, притянул за пояс к себе, стал рассказывать и о своих делах. Собственно, всего и не расскажешь — не поймет. Но вот как один против двух принял бой…
— Тебе награда! — убежденно сказал Русов, выслушав этот рассказ и положив руку на грудь Суходолова, словно показывая, где должна висеть эта награда.
— Не досталась, — с сожалением цокнул языком Алексей. Им на сотню прислали четыре не именных, а голосовых Георгия. Сначала казаки выкрикивали достойных. Их оказалось семь. Тогда эту семерку поставили в ряд, а сотня пошла позади достойных, справа по одному. Каждый бросал свою фуражку перед тем, кого выбирал для награды. Когда сосчитали фуражки, Суходолов недобрал две. Есаул Афанасьев, подбодряя, сказал:
— Ничего, молодой еще, заслужишь.
Да он особенно и не огорчался, но все-таки жаль, что не дотянул. Вот бы Кремена гордилась!
Потом горнист сыграл «честь», сотенный раздал награды, счастливчиков качали, подбрасывали вверх, и Алексей вовсю старался.
Только плохо, что все эти дни его преследовали глаза турка, убитого в бою. Тот бежал, обхватив руками бритую голову, оглядываясь. «Дак ведь не я его, он бы меня», — говорил себе Алексей. Но глаза все смотрели с ужасом и мольбой.
— Погодь, — оказал Суходолов и, подойдя к Быстрецу, достал из сумки небольшой арбуз. Возвратившись к другу, хрястнул арбуз о колено, протянул половину:
— Поснедай кавунчик.
Стоян с наслаждением впился в яркую мякоть, сок потек по его подбородку.
Показался Скобелев.
— Ну, прощевай, — кивнул Суходолов, отбрасывая остатки арбуза, подвел коня генералу, сам вскочил в седло, и они мгновенно исчезли.
Стоян только успел крикнуть вслед:
— Довиджане, Алъоша!
Верещагин после перевязки вышел из палатки и стал делать наброски и этих палаток, и лежащих на земле раненых. Его приметливые глаза сразу увидели неподалеку, у коновязи, двух юношей. Один был, наверное, болгарин: смуглый, узкоплечий, с одухотворенным продолговатым лицом. Но почему держит коня? Другой — рослый, плечистый, с русым золотистым чубом, взбитым над смелыми синими глазами, со светлыми усами, обрамляющими сочные губы, с ноздреватым носом. У казачка кривоватые ноги наездника, он ставит их носками внутрь, широкая грудь, широкие ладони и, видно, веселый, улыбчивый нрав! Хорош донской казачок! А может быть, это другар Кремены?
