Юрий Давыдов - Март
В это время, приблизительно в 1873 году, мое отношение к школе и ее предметам определилось окончательно. Школа с ее классической системой для ищущего разумного элементарного образования дает чрезвычайно недостаточно. Сознающему это необходимо самому дополнять пробелы усиленными занятиями. Только при таких занятиях выходящий в жизнь молодой человек будет в состоянии выбрать путь дальнейшего развития и образования, уже специального, создающего законченного человека, гражданина…
С некоторыми из своих товарищей мы образовали собственную библиотеку из лучших книг по всем отделам науки. Много труда стоило это. Мы почти все были люди бедные, получающие от своих родителей ровно столько, чтобы заплатить за стол и квартиру, за право учения в гимназии. Но, несмотря на это, разными способами: уроками, сбережениями из урезанного содержания и др. – добыли кое-какие деньги, собрали имеющиеся у знакомых книги и таким образом образовали домашнюю библиотеку томов в 150.
Уже в то время меня интересовало экономическое и политическое положение народа, его мировоззрение. Я уже тогда слышал через десятые руки, смутно, о движении в народ с целью пропаганды, да и собственное убеждение останавливало серьезное внимание на массе человеческих существ, наполняющей русскую землю, а между тем не играющей никакой роли ни своими интересами, ни своей личностью в общественной жизни. Все эти обстоятельства и соображения не определяли, однако, моей жизни и планов строго и точно; ближайшие задачи все-таки были – окончание гимназии и выбор специального высшего учебного заведения.
В июле 75 года я имел свидетельство об окончании гимназии и провел лето дома, в городе Путивле, приготовляясь в августе ехать в С.-Петербург.
Много светлых надежд и ожиданий было связано с этой поездкой. Мне было 20 лет. Высокие задачи общественной деятельности, желание подготовить себя к ним, высшее учебное заведение и богатые научные средства в столице с ее библиотеками, дающими возможность свободной научной работы, наконец, цвет русской интеллигенции, с которой столкнешься уж во всяком случае в лице профессоров, – вот то привлекательное будущее, которое должно изгладить неприятное воспоминание о гимназии, о мертвой системе, сковывавшей детские и юношеские порывы любознательности.
Первою заботою моей по приезде, конечно, был Технологический институт, справка об условиях вступления, подача прошения и пр., потом поверочный экзамен при 400 желающих поступить и 140 вакансиях на первый курс, конкуренция, победа и, наконец, поступление в это святилище, куда так трудно попасть жаждущему высшего образования. При поступлении нам было объявлено о введении с первого курса обязательных репетиций, но, что это такое, мы тогда еще не представляли себе ясно. Нововведение это, оказалось, состояло вот в чем. Всякий слушатель обязан бывать ежедневно на лекциях. Несколько раз в день надзиратели проверяют принадлежащую каждому вешалку и по отсутствию одежды отмечают не бывших на лекциях. Через день по два часа назначены репетиции из различных предметов, в продолжении которых профессор спрашивает слушателей из пройденного и ставит отметки, оценивающие ответы. Не бывшим на репетиции слушателям ставится нуль. Такие порядки удивили и опечалили почти всех. Выходило не лучше, а гораздо хуже гимназии… Я чувствовал, что мои надежды и ожидания не сбылись, что здесь я не найду искомого. Предметы чистой и прикладной математики не удовлетворяли возбужденных вопросов, а между тем поглощали почти все время и силы. Мало, даже почти никакой надежды не было на изменение положения института к лучшему.
Итак, стены Технологического института были для меня тесны. Это я ясно сознавал и чувствовал. Зачем мне были предметы института, когда он сам не признавал во мне человека и считал насилие и принуждение лучшим средством высшего образования? За занятиями в Технологическом институте при таких условиях я не мог признавать нравственного значения, а самые предметы высшей математики мог изучать вне стен института, если б к тому представилась надобность. О куске же хлеба и карьере, как главной руководящей в жизни, я не думал. Жизнь и люди в Петербурге легко заменили мне то высшее учебное заведение, о котором я мечтал. Литература, как цензурная, так и заграничная, запрещенная, общение с людьми разных понятий и убеждений, от самых широкообщественных до узкочиновничьих, собственная мысль и критика всего происходящего пред глазами дали мне возможность ориентироваться в новом положении и сделать вывод. Постепенно приближаясь, я пришел наконец к следующему заключению: решение задачи о цели человеческой жизни нужно искать в жизни же. До решения этого главного вопроса карьеру и специальность избирать невозможно. Кроме всего этого, стало ясно для меня, что положение русского народа и общества крайне печально. Общество бесправно и пассивно. Гражданственность заменена в нем чиновничеством, и узкие, личные интересы получили широкое право. Стремления общественного характера подавляются, а люди, руководимые свободной идеей, преследуются. В то время появилась в обращении рукописная брошюра под заглавием: «Экспедиция шефа жандармов». Она давала отчет о преследованиях правительством социалистической деятельности в 37 губерниях. 700 с лишним человек было привлечено к ответственности, и большая часть их содержалась в тюрьмах. Это было неопровержимым доказательством ненормального политического положения русского общества. О народе я тоже имел неутешительные сведения, констатируемые литературой и моим личным наблюдением в деревне. При таком взгляде на действительность пребывание в институте потеряло всякое значение; я оставался в нем, но манкировал9 занятиями.
Вообще недовольных положением было среди студенчества много. Между ними существовало широкое общение и обмен мыслями. В этой сфере мы находили пищу нашим духовным потребностям. Здесь скоро сложились некоторые попытки к общественной деятельности. Мы затеяли организовать кружок. На сходках поднимались вопросы как теоретического, так и практического характера. Говорили о социалистических теориях, о двух существовавших тогда направлениях – пропагандистов, или лавристов, и бунтарей, о запрещенной литературе и журнале «Вперед», о положении народа и успехах деятельности среди него. Но все мы были еще тогда недостаточно знакомы с этими вопросами и потому к окончательным выводам не приходили. Наши беседы имели характер обмена мыслей и мнений, и под влиянием этою во многих из нас зрела решимость более цельно отдаться делу просвещения народа.
Кружок и его задачи поглотили все мое внимание, а между тем в институте на первом курсе между слушателями увеличивалось число чувствующих тягость подневольного учения. Недовольство породило брожение в умах; это, в свою очередь, сплотило недовольных, то есть почти весь курс, и в середине ноября на сходках первый курс порешил отказаться от репетиций и других стеснений и заявил об этом директору. Директор грубо принял это заявление и предал институтскому суду весь курс. На другой день была объявлена резолюция – исключение всех слушателей курса, то есть закрытие курса. Желающие вновь поступить должны были подавать прошения. Цель такого решения ясна. Изъявляющий покорность самим этим поступком отказывался от своего протеста, чувствовал себя подавленным и этим самым давал залог будущей выносливости. Курс решил всем подать прошение. Но нужно ли было подавать мне? Я в организации движения не принимал деятельного участия, но сочувствовал ему, как всякому протесту против гнета и стеснения личности. Но принять участие в самооплевывании я не мог да и вообще институтом не дорожил. Я, конечно, прошения не подал и остался вне института, думая все-таки жить в С.-Петербурге. Однако вышло несколько иначе. По высшим административным соображениям было решено выслать на родину всех непринятых обратно. Меня потребовали в секретное отделение градоначальника, где я застал уже несколько человек однокурсников, находящихся в одном со мною положении. Колышкин, бывший тогда начальником секретного отделения, объявил нам о предстоящей высылке и на наши заявления о необходимости иметь несколько дней, чтобы покончить свои дела и собраться, резко ответил: «Уедете в 24 часа на казенный счет, и никаких разговоров». Разговоры действительно кончились, но тяжелое впечатление произвело это первое личное наше столкновение с властью, без разговоров и объяснений бросающей два десятка молодых людей, полных лучших порывов и стремлений, в глушь провинции, обрекая их на скуку и безделье, а иных и на лишения.
Вышло так, что мы уехали даже не в 24 часа, а всего в 8 часов, в тот же самый день, как последовало объявление о высылке. Почти ничего не захвативши из вещей, мы в сопровождении городовых мчались домой. Ничего не было удивительного в нашем изгнании из столицы; а между тем это насилие над свободой человека произвело тяжелое, глубокое впечатление. Я анализировал свои впечатления, желая представить хоть приблизительно все то, что испытывают гонимые за убеждения, за реформатские стремления, всю ту сумму горя, слез и страданий, какая выпадает на долю тех десятков тысяч русского народа, которые ежегодно проходят по Владимирке. Перенесенное мною во время высылки дало возможность живо представить и даже отчасти почувствовать эту безобразную сторону существующего государственного порядка. За этот урок я был благодарен и доволен в этом отношении высылкой. Жизнь впервые дала мне указание на цель, какую можно было бы поставить в жизни.
