Август Шеноа - Крестьянское восстание
– Что, ваша милость, у вас есть для меня работа? – спросил он, позевывая.
– Есть, – ответил Тахи ласково, – но об этом после, а теперь скажи мне, дорогой Шимун, как дела? Есть ли какие новости?
– Эх, – усмехнулся Шиме, прищуриваясь, – и еще какие! Но это, ваша милость, не идет в общий счет. За это надо особую плату.
– Bene, carissime, – и Тахи кивнул, – ты, может быть, хочешь получить задаток?
– Дайте, ваша милость, – и Шиме, кланяясь, протянул руку, – я принимаю все, что дают.
У Тахи заходили брови, расширились зрачки, кровь бросилась в голову, и он рявкнул:
– Дать ему задаток! – и мигнул Петричевичу.
Шиме было попятился, но в ту же минуту Петричевич схватил его сзади за плечи, повалил на живот и сел ему на голову; Бошняк держал его за ноги, а двое слуг, высоко взмахивая толстой мокрой веревкой, стали немилосердно бить ходатая по спине; тот рвался и рычал, впиваясь в землю зубами и ногтями.
– Сладко ли тебе, Шимун? – спросил Тахи, злорадно смеясь. – Ну-ка, еще!
И снова опустилась веревка.
– Так тебя женщина удерживает на моей службе, воробушек ты эдакий на чужой помойной яме? Ну-ка!
И снова удары посыпались на спину Шимуна.
– Не хочешь ли сказать тайну? Ну-ка!
И слуги изо всей силы ударили его веревкой в пятидесятый раз.
– Ска…ска…жу! – прохрипел ходатай. – Смилуйтесь!
Тахи махнул рукой, и слуги отбежали от несчастного, который, стоя на коленях, извивался всем телом и, с посиневшим лицом и налитыми кровью глазами, ревел, как раненый зверь.
– Говори! – заорал Тахи, – любил ли ты кастеляншу?
Шиме подтвердил кивком головы.
– Говори, что знаешь о заговоре крестьян!
– Скажу, – прошептал Шиме, махая руками и кивая головой, – воды… воды… погиба… вод… – вздрогнул и рухнул без чувств на землю.
– Отнесите его туда, к стене, дайте ему воды, – приказал Тахи. – Когда мы покончим с другим делом, я его Допрошу, а вечером – вздернуть на груше!
Люди положили полумертвого ходатая у стены, а Тахи со своими слугами направился в квартиру кастелянши, которая еще была погружена в сладкий утренний сон.
– Останьтесь тут, за дверьми, пока я вас не позову, а ты, Бошняк, приведи осла! – сказал Тахи.
В окно сияло утреннее солнце, играя на румяном лице молодой женщины, которая спала с полуоткрытым ртом, положив обе руки под голову; две густые косы спадали по ее красивым плечам. Тахи подошел к кровати и уставился на спящую. Глаза у него заблестели, лицо побагровело, но вдруг он вздрогнул и побледнел. Старик засунул руку за пазуху, вытащил блестящие ножницы и в мгновенье ока отрезал прекрасные косы женщины. Вскрикнув, она проснулась.
– Кто это? Кто это? – но, узнав господина, опустила голову и скрестила белые руки на груди.
– Голубушка, – сказал Тахи приглушенным голосом, – мне захотелось тебя порадовать, и я купил тебе красивый новый кошелек; верни мне старый.
Женщина побледнела.
– Дай кошелек! – взревел Тахи и сдавил пышные плечи распутной женщины своими железными пальцами. – Признавайся, кому ты его дала? – кричал он, оскаливая зубы и показывая дрожащей рукой старый кошелек Елены, который он вытащил из-за пазухи.
У женщины, казалось, глаза готовы были выскочить из орбит; она стояла, бледная, у кровати, прислонившись головой к стене и хватаясь за нее руками.
– Тьфу! – плюнул Тахи. – Потаскуха! Погоди! Ох! погоди… Петричевич!
В комнату вбежали слуги с веревками. Женщина завизжала и, схватившись руками за голову, стала на колени.
– Валяйте! – зарычал Тахи.
Из квартиры кастеляна понеслись такие страшные вопли, что у крестьян под горой кровь застыла; душераздирающие крики, дикие стоны и равномерные удары – и все это сопровождалось оглушительным хохотом Тахи.
Избитый ходатай поднял голову. Он пришел в себя от ужасного крика. Тело его еще вздрагивало. По двору бродили стреноженные кони, а перед дверьми кастеляна был привязан осел. Никого не было, кроме одного слуги, проходившего через двор. Ходатай, приподнявшись на локте, взмолился слабым голосом:
– Лука, принеси мне воды!
– Ладно, – ответил слуга, – я пойду на верхний двор.
Ходатай осмотрелся, как кот. И пополз на животе. Остановился.
– Нет, не стоит, осел ленив! – прошептал он.
Тихонько дополз он до первого коня, вынул нож, разрезал веревки и, словно его подсадила дьявольская рука, вскочил на него, обнял за шею, ухватился за гриву и помчался вниз к открытым воротам.
– Держи его! – закричал Лука, появляясь с ведерком воды.
– Держи его! – закричал Гавро из окна замка, куда его привлек крик женщины. На шум выбежал Тахи и его приспешники.
– Шиме сбежал, – крикнул Гавро.
– Бери ружье, Гавро, ружье! – заорал Тахи. – Стреляй в него.
– Жаль коня, – ответил молодой человек.
– Стреляй, черт возьми!
Гавро скрылся и вскоре вновь появился в окне, с ружьем. Конь Шиме споткнулся о пень. Гавро прицелился. Выстрелил.
– Ха! ха! ха! – раздался хохот маленького ходатая. – Плохой же ты стрелок, безбородый! Погоди, я к тебе еще приеду в гости!
Ходатай понесся как стрела и исчез бесследно.
Через некоторое время крестьяне села Суседа выбежали за ворота, чтоб поглядеть на удивительное зрелище.
Размахивая березовыми ветками, два воина гнали осла через село; на нем, лицом к хвосту, извивалась молодая кастелянша. Волосы у нее были отрезаны, руки связаны, на теле ничего, кроме рубашки, кровь текла из сотни ран. Прутья свистят, женщина орет так, что чертям тошно. Так слуги прогоняли Лоличиху из суседградской округи; прогнали и ее мужа, у которого Тахи отобрал все имущество. А крестьяне опустили головы и с горящими глазами шептали:
– Боже! Боже! И это наши господа!
21
Было после полудня середины мая 1569 года. Бан, епископ Джюро Драшкович, не в духе, ходил взад и вперед по своей комнате. Тут же стоял Гашпар Алапич, внимательно наблюдая за епископом, мрачно надвинувшим свою шапочку на лоб.
– Вы позвали меня, reverendissime, – сказал горбун, – но я как будто пришел не вовремя; вы, я вижу, не в духе.
– Вы правы, – ответил спокойно епископ, – да и как я могу быть в духе? Турок угрожает, ускоки грабят, сборщики податей штрафуют, крестьяне волнуются, дворяне кричат на саборе, где я порядочно намучился; и только что мне удалось все это на короткое время успокоить и вздохнуть с облегчением, как дражайший подбан Форчич привел ко мне депутацию верхнего города Крижевца с жалобой на нижний город, по поводу якобы неправильного распределения повинностей. Битый час надоедал мне подбан post prandium sumptum,[74] за который, вероятно, заплатили крижевчаге, размахивал у меня под носом рукой и, наконец, разразился длиннейшей тирадой, доказывая, что спор об этих пустяковых крижевацких деньгах важнее турецкой опасности. Нечего сказать, хорошего человека вы выбрали! Этот Форчич, sit venia verbo,[75] осел!
Гашо усмехнулся:
– Знаю, что огненный язык святого духа не сияет над его головой.
– Но оставим это! Ad rem.[76] Садитесь! Я вас позвал, потому что вы человек умный. Сословия, domine Алапич, жалуются на бесчинства сборщиков податей.
– И с полным правом, reverendissime, подати ужасные, сборщики сдирают шкуру с крестьян и горожан.
– Правда, nobilis amice, подати несправедливы, страна истощена, сборщики сущие пиявки, да и помещики не лучше. У крестьянина выпили всю кровь: не удивительно, что он повсюду поднимает голову.
Гашпар промолчал.
– Возьмем, например, Тахи, – продолжал епископ. – Чтоб угодить двору и прикрыть свои грехи, он куражится на саборе, дает для войска деньги, хлеб, сено, материалы, рабочие руки, но крестьян грабит, как разбойник, так что у них кости трещат. Крестьяне снова подали жалобу королю. А что вы, господа, сделали на саборе? Решили, что повсюду в королевстве бунтовщики должны быть строго наказаны. Предложил это Тахи, а вы, господа, все его поддержали: он хозяин и владыка сабора; что ж, вы выразили осуждение господам кровопийцам?
– Знаю, что Тахи изверг, – ответил Гашо, – мы несколько лет тому назад поторопились, в особенности покойный бан Петар. Но Тахи союзник той сильной дворцовой партии, которая в оппозиции к эрцгерцогу Карлу, мечтающему уничтожить свободы нашего королевства. И потому мы пока еще поддерживаем его.
– Свободы? – усмехнулся не без злобы епископ. – Свободы грабить и разбойничать? Так, что ли? А порядок, а право, а закон? Я хочу порядка и спокойствия, понимаете ли вы это, domine Алапич? Потому и призвал вас.
– К вашим услугам, reverendissime, – и горбун поклонился.
– Во-первых, поезжайте к вашей сестре, вдове бана. Я слышал, что ее люди в Цесарграде мучают народ, как вавилоняне мучили евреев; в Ястребарском, где проживает госпожа Барбара, народ живет, как в аду. Передайте ей от моего имени, чтоб она, бога ради, проявляла больше сердечности. Ведь она женщина. Скажите, чтоб она была мягче.
