Эдуард Зорин - Большое Гнездо
— Шибко-то не радуйся. Прогневил ты Иоанна, — сказал, нарочито хмурясь, Всеволод. — Про то ведаешь…
— Да тебя прогневил ли?
Князь промолчал, тонкими пальцами постучал по изогнутым подлокотникам кресла. Лицо его оставалось невозмутимым.
— Вот тебе мой наказ, — снова заговорил Всеволод, упер немигающие зрачки в Никиткины глаза. — Поставишь новую церковь и монастырь заложишь над Лыбедью… Сможешь ли?
— О чем вопрошаешь, княже? — удивился Никитка. — И церковь поставлю, и монастырь заложу…
— Хочу княгиню порадовать. И собор тот и монастырь в честь ее нареку…
Что встревожило Никитку во Всеволодовом взгляде? Почему вдруг отступила мгновенная радость? Не быстры, как прежде, холодны и неприступны были глаза князя. Устало опустились веки, обмякла ладонь — пальцы лежали на подлокотниках кресла мертво и неподвижно.
— Вот и выходит, что нет тебе пути в Новгород, — сказал Всеволод со слабой улыбкой…
Ушли мастера. И снова тишина водворилась в тереме. С утра оглушила она князя: едва пробудившись, едва открыв глаза, почувствовал он на себе ее мягкое прикосновение.
Поздней ночью, разорванная на куски веселым застольем, пряталась она по темным углам и щелям, и князь не страшился ее. Вино колобродило в его жилах, вокруг сидели раскрасневшиеся бояре, скалили зубы дружинники, суетились слуги, бренчали гусли…
Потом тишина обрела плоть. Падая в пропасть на жесткой лежанке, откинув отяжелевшую голову, князь чувствовал, как она бесшумными волокнами набивалась ему в уши, в рот и в ноздри, залепляла глаза и, зловеще укачивая его, проникала внутрь сквозь кожу расслабленного, немощно распятого на шубе неподвижного тела…
В тишине проявлялись уродливые лики, без крика разевали рты, кривили губы и гримасничали, и из тьмы, из непроницаемого облака, стали сперва робко, а затем все настойчивее просовываться скрюченные пальцы, слепо шарили по его груди и лицу — холодные, неживые, враждебные…
Утром Мария спрашивала, держа голову князя в прохладных ладонях:
— Да что с тобою? Отчего не весел?..
— Снова худо мне, Мария, — отвечал Всеволод. — Совсем худо… Уж не приспело ли? Уж не призывает ли меня господь?..
— Еще что выдумал.
— Неможется мне…
— Отдохни.
— Слабость в руках и ногах: мочи нет… Людей видеть не хочу, — бормотал князь. — Лики страшные приходили в ночи…
— От медов это. Не молод ты — поостерегся бы…
— Сыновья-то неразумны еще, — говорил Всеволод с горечью. — На кого землю свою оставлю?
— Эко заладил одно, — успокаивала Мария, а сама пугалась случившейся в князе перемены. — Поехал бы на охоту… Виданное ли дело — всё в пирах да заботах.
— В ночи-то смутно было. Нынче лики стал различать: будто Давыдку видел, будто Юрия… Не знамение ли это? Не кличут ли меня они на страшный суд?
— Пустое все это. Не верь снам, — угадывая его мысли, сказала княгиня. — Наговорили на тебя худое люди, вот и встревожился.
Глаза князя беспомощно скользили по лицу Марии, ища поддержки.
— Может, сыновей к тебе кликнуть?.. — улыбаясь, ворковала княгиня.
— Не до них мне…
— Иоанн в тереме, сам на беседу звал.
— Ты останься.
Мария осталась, слушала горячечную речь князя, прижимаясь лицом к его руке, гладила ему плечо и старалась заглянуть в глаза.
Всеволод избегал ее взгляда, но понемногу смягчился, былые страхи отступали, таяли в свежем утреннем воздухе.
— Добрая ты у меня, — говорил он, начиная отзываться на ласки жены — Сколь уж вместе живем, а не слышал от тебя злого слова. Тяжко тебе со мной?
— Старость — не в радость. Годы-то так и бегут, — говорила Мария. — Давно ли привезли меня во Владимир, Давно ли встречал на дворе, а уж детей-то сколь взрастили… Скоро внуки пойдут.
— Славных народила ты мне сынов… Только вот балуешь их…
— Да как же без баловства? И деревцо, ежели не холить, не баловать, засохнет на корню. Дети они…
— Княжичи.
В ложнице быстро светлело. Убранные морозным узором окна розовели. Мария встала, потушила свечи. Подняла небрежно брошенный на лавку кожух, укутала им плечи мужа, провела ладонью по влажным волосам князя.
— Зови Иоанна, — сказал Всеволод, распрямляясь.
— Поспать бы тебе еще…
— Будя, наспался уж, — отмахнулся князь.
Мария бесшумно вышла. На пороге появился Иоанн. Лицо свежо, в глазах — сытость и довольство. «Засиделся во Владимире-то», — подумал Всеволод, разглядывая епископа.
Иоанн прищурился, перекрестил князя, подбирая полы длинной однорядки, сел против Всеволода, сложил тяжелые руки на коленях. Ждал.
— Новостей не слышу из Новгорода, — сказал князь с раздражением. — Почто Словиша молчит?
— Ефросим пришел ко владыке, — медленно произнес Иоанн.
Всеволод вскинул глаза, тяжелым взглядом пронзил епископа:
— Позже всех узнаю…
Иоанн мягко сказал:
— Не серчай, княже. Вечор прибыл гонец. Тебя беспокоить не стали.
— Говори, — коротко бросил Всеволод.
Иоанн усмехнулся:
— Бунт велик был в Новгороде. Сказывают, толпы пришли на Владычный двор. Мартирий укрылся в хоромах. Бесновался игумен, обвинял владыку в подлоге. После сам молебен служил в Софийском соборе…
Всеволод оживился, вскочив, прошелся по ложнице из конца в конец. Сцепив руки за спиной, остановился перед епископом. Теперь, когда он стоял вблизи, лицо Иоанна уже не казалось ему таким самодовольным и сытым: синие подглазины, на лбу — мелко собранные морщины, выдавленная через силу улыбка печальна и слаба.
— О чем думаешь, княже? — обеспокоенно спросил епископ.
— Недолго осталось ждать, — словно не расслышав его вопроса, проговорил Всеволод.
— Чего ждать-то? — не понял Иоанн.
— Ты в Ростов скачи, — вдруг быстро заговорил Всеволод, пригнувшись почти к самому его лицу. Дышал тяжело и неровно. — Шли людишек своих к Ефросиму. Пущай беспокоят старца, пущай нашептывают: князь Всеволод, мол, за тебя. Мартирию не место во Владычных палатах, Рюрику не до него. А у иных князей и без того хватает забот… Мирошку Словиша побеспокоит. Скачи.
— Не угнездится Ефросим на Софийской стороне, — покачал головой епископ. — Без бояр на владычный стол ему не сесть. Людишки побунтуют и разойдутся по домам. Плохо кончит игумен.
— Про то и без тебя ведаю, — сказал Всеволод. — Нешто вижу я Ефросима на Софийской стороне?.. Он кашу заварит. Владыке ее расхлебывать. А Боярскому совету решать, кого брать к себе на княжение. Покуда на меня не обопрутся, не знать им спокойного житья. Придут, поклонятся. Я же дам им Ярослава…
— Сызнова ты за свое, князь, — попытался робко возразить Иоанн, но тут же испуганно осекся.
Всеволод наклонился еще ниже, приблизил к нему сузившиеся от сдерживаемого гнева глаза.
— Вижу я тебя насквозь, Иоанн, — прошипел он в лицо епископа. — Ежели бы не знал, что верен ты мне яко пес, подумал бы: а не хаживают ли на твой двор Мартириевы посланцы, не складывают ли к ногам твоим даров великих, дабы смущал ты князя в его твердых замыслах…
— О чем говоришь ты, княже?! — вскочил Иоанн, бледнея от страха и возмущения. — Почто возводишь на меня хулу? Иль не служил я богу и тебе верой и правдой все эти годы?
— Служил, — спокойно сказал Всеволод. — И ныне служишь. А того не разумеешь, что взбесившуюся собачью свору плетью укрощают, а не лаской. Единожды уступлю я Новгороду — после всегда придется уступать.
— Но ежели пошлешь ты сына свого на новгородский стол, нешто, как и прежде, не останешься хозяином?
— Останусь, — сказал Всеволод. — После, может, и пошлю. Но нынче от сказанного не отступлюсь. Не из рук Мартирия примут они сына моего — из моих рук.
Иоанн провел рукавом по мокром лбу, сникнув, опустился на лавку. Сидел молча, перебирая на коленях однорядку. Всеволод дышал тяжело. В груди стесненно колотилось сердце. Верно он угадал, вона как всполошил Иоанна. И тупой болью откликнулось почти забытое: нет Микулицы, отлетела его душа, а как не хватало князю его мудрого совета!..
На том и кончился разгозор Всеволода с епископом.
Иоанн удалился растерянный. На прощанье вяло перекрестил князя, шевеля поблекшими губами. Синяки под его глазами стали еще темнее и глубже, щеки податливо впали…
«Ничего, переможется», — подумал Всеволод почти весело. Исчезла слепота и вялость в мыслях, сердце забилось ровнее и чаще.
И когда он беседовал после обильного обеда с Никиткой и Авраамом, от ночных, встревоживших его видений не осталось и малого следа.
3Попы — народ недобрый и завистливый. И то, что Четка был взят из худого прихода и приставлен обучать грамоте Всеволодовых сыновей, вызывало в них недоумение и злобу.
Слыл Четка среди своих собратьем человеком серым и неприметным, службы справлял в старенькой церквушке на краю Гончарной слободы, ни за венчание, ни за отпевание мзды не брал. Еще недавно была у него жена, попадья Овдотья, — бог прибрал ее; Четка грустил, но воли себе не давал, не пьянствовал и не прелюбодействовал, как другие попы, а просиживал ночи напролет за книгами, ползая остреньким носом по загрубевшим листам. Великая грамотность, однако, добра ему не приносила: он часто вступал в споры с протопопом Успенского собора и даже с самим епископом Иоанном, по-своему толкуя те или иные места Священного писания, за что не раз наказуем был строгой епитимьей, а однажды даже бит посохом… Никто и в мыслях не держал, что может Четка привлечь к себе вниманье князя. Скажи такое — померли бы со смеху попы.
