Михаил Казовский - Топот бронзового коня
- Начал забывать.
- Я тебе напомню.
И они, скрывшись за колонну, устремились по винтовой лестнице на женскую половину, в спальню Феодоры.
До решающих событий этого января оставались сутки с небольшим.
5
Идами, по римским канонам, называли в конкретном данном случае тринадцатый день января, на который были назначены новые заезды на ипподроме. Их обычно намечалось двадцать четыре, каждый по семь кругов. И на первых порах церемония шла своим чередом: выход императора на кафисму, знак его к началу ристаний, крики «зелёных» и «синих», улюлюканье, свист. Неожиданно на правой стороне западной трибуны, где сидели венеты, люди стали скандировать: «Август, помилуй тех, кто спасён Господом!», «Флора на свободу! Мину на свободу!» И отдельные представители «синих» по проходам побежали к царю, яростно размахивая руками, но гвардейцы эпарха преградили им путь, начали теснить, напирать, получилась давка. Тут внезапно с левой стороны той же трибуны бросились на помощь бывшим своим соперникам по заездам прасины - с криками: «Многие лета нашим обоим димам!» - начали сражаться с гвардейцами кулаками и палками. Снова вспыхнула драка. А народ на трибунах принялся орать: «Ника! Ника!» Так обычно подбадривали возничих («Побеждай! Побеждай!»), но поскольку заезды были приостановлены из-за потасовки, восклицания явно предназначались взбунтовавшимся «синим» и «зелёным».
Император поднялся. Вместе с ним встало всё его окружение. Он глазами отыскал Евдемона, выставил вперёд указательный палец и сказал:
- Отвечаешь лично. Наведи порядок любой ценой. Говорю тебе прямо: любой ценой. Я устал от волнений в городе. Ты меня огорчаешь.
- Ваше величество, ваше величество, - суетливо произнёс градоначальник, - означает ли это, что могу ворваться в храм Святого Лаврентия и схватить Мину, Флора с их компанией?
Но монарх не ответил и торжественно покинул трибуну. Вслед за ним потянулась свита. Иды были сорваны: до конца бегов оставалось два заезда.
Евдемон причитал:
- Как же поступить, Господи? Почему я один должен всё решать?
А сенатор Пров, проходя мимо, переваливаясь с боку на бок из-за грузности, с недовольством заметил:
- Что тут сомневаться? Автократор велел, чтоб любой ценой. Вот и действуй. Выполняй приказ. - Про себя же усмехнулся злорадно: «Действуй, действуй, глупец безмозглый. Распали страсти. Это мне и надо». Арсенал с оружием, собранный в его доме, был уже наготове.
Нескольких зачинщиков драки арестовали, но толпа перемешавшихся «синих» и «зелёных» догнала конвой, и гвардейцы, оказавшиеся в явном меньшинстве, быстро отпустили задержанных. Бунтари воспрянули. «Ника! Ника!» - слышалось повсюду.
С ипподрома люди хлынули на Месу, по пути громя лавочки менял и ростовщиков на Аргиропратии и обычные мастерские в портиках Артополии. Били, крушили, колошматили. Как лавина. Как горный сель… После Амастрианского форума кто-то крикнул: «На Пульхериану! К храму Святого Лаврентия!» - «На Пульхериану! - заревели восставшие. - Вызволим Флора с Миной! Ника! Ника!»
Прокатились по кварталу Константианы, миновали стену и свернули направо - к цистерне Бона. У ограды церкви Святого Лаврентия натолкнулись на отряды гвардейцев. Те стояли с мечами наголо и имели довольно грозный вид, не суливший бунтующим ничего хорошего. Чернь слегка замялась, потому что быть изрубленным никому не хотелось; но, с другой стороны, масса прибывала, и охранники могли её не сдержать.
- Жизнь! Жизнь казнимым! - крикнули во вторых рядах. - Отпустите Флора и Мину!
Командир гвардейцев поднял руку с мечом:
- У меня приказ! Я его не нарушу. И убью любого, кто попробует подойти к храму.
- Почему ты желаешь смерти Флору и Мине?
Командир ответил:
- Мне они безразличны.
- Отпусти, отпусти!
- У меня приказ. Евдемон - начальник. Пусть отменит приказ, и сниму охрану.
Люди забурлили:
- К Евдемону! К градоначальнику! Пусть отменит приказ! - и опять со словами: «Ника! Ника!» - устремились обратно в Константиану, к резиденции Евдемона. Здесь, на берегу Ликоса, находилась тюрьма эпарха и его присутствие, тоже охраняемое воинами.
Бунтари встали за оградой, начали скандировать:
- Отмени приказ! Отмени приказ! Флора и Мину на свободу! Выйди, Евдемон!
Но никто не вышел.
- Он боится нас! - улюлюкал плебс. - Мы его сильней!
Кто-то выпалил:
- Поджигай, братва! Пусть горит огнём!
Тут же, как по волшебству, появились факелы, и толпа стала их бросать в окна резиденции. Вскоре пламя охватило первый этаж, поваливший дым был какой-то бурый и едкий, а восставшие хоть и кашляли, но не уходили, продолжая кричать и прыгать от радости. Но, конечно, не остались в долгу и гвардейцы: кто-то побежал за пожарными, кто-то делал попытки погасить пламя собственными силами, кто-то бросился на виновных в поджоге, вознамерившись их арестовать. Снова вспыхнула драка. Брошенными камнями ранили начальника караула. Тот стоял оглушённый и бессмысленными глазами смотрел, как с его ладони капает кровь, то и дело прикладывал пальцы к ране и как будто бы даже ухмылялся, а потом, покачнувшись, потерял сознание и упал. Так была пройдена черта, за которой жизнь человека не ценилась уже выше медной монетки, та черта, за которой всё дозволено, как сказали бы теперь: полный беспредел. Из толпы, словно из шкатулки с секретом, выпрыгнули хорошо обученные молодчики с боевыми топориками и саблями наголо. И хотя у них не было щитов, а гвардейцы отбивали удары эгидами, наседали как раз восставшие, а охранники вяло оборонялись. Вскоре вовсе дрогнули, развернулись и побежали. Но противники их не пощадили: догоняли и добивали, целясь в незащищённую шею. Было умерщвлено более пятидесяти человек.
Счастью бунтарей не было предела. Сразу пронёсся спонтанный клич:
- На тюрьму! На тюрьму! Выпускай братьев-узников!
Этот лозунг чрезвычайно понравился опьянённым первой кровью громилам, и они, размахивая оружием, двинулись к тюрьме. А за ними - прочие оборванцы. По пути затаптывали оставшихся охранников, танцевали на их обезображенных лицах, тыкали палками между ног. Ликвидировав стражу, принялись сбивать замки с камер. Заключённые всех мастей, в том числе настоящие грабители и насильники, ликовали, обретая свободу, обнимались с венетами и прасинами и вливались в их гущу.
Наконец опустело последнее помещение, и один из молодчиков, весь в чужой крови, перепачканный сажей от горевшей неподалёку резиденции Евдемона, поднял правую руку - в знак того, что он хочет говорить, и провозгласил:
- А теперь в тюрьму Халки! Надо выпустить и тамошних бедолаг!
- Халка! Халка! - подхватили восставшие. - Побеждай! Побеждай!
С оглушительным рёвом многотысячная толпа потекла по Месе, всё круша на своём пути, поджигая здания, выбивая стекла. Загорелись бани Зевсксипп и странноприимный дом Сампсона, Дом Ламп и бесчисленные книжные лавки. Люди начали раскачивать колонну Константина, но свалить не смогли, лишь побили камнями и измазали нечистотами. Возле ипподрома подожгли храм Святой Ирины, знаменитый портик Августеон; от него огонь перекинулся на другой близлежащий храм - Святую Софию, и она горела, как факел, ярко, мощно, языки пламени дотягиваясь до неба. Следом вспыхнуло здание Сената. Полыхал весь город. Обезумевшие простолюдины с криками и руганью забегали в дома, избивали мужчин и насиловали женщин, будто завоеватели в неприятельском городе. Разгромили управление почт и четыре императорских канцелярии - скринии. Подожгли Халку, и её крыша с позолоченными листами рухнула. А затем отправились вызволять Мину и Флора из церкви Святого Лаврентия.
Зарево над Константинополем полыхало всю ночь. Многие аристократы в панике бежали - через Мирилею и Форум Быка к гавани Феодосия - и, наняв лодки, устремлялись по морю в Хрисополь, что стоял на другом берегу Босфора.
Утро наступило в ожидании чего-то зловещего.
Разумеется, во Дворце император не сомкнул глаз. Совещался с сенаторами, говорил с военными, подходил к окнам и смотрел, как пылает город. Глядя на охваченный пламенем храм Святой Софии, он впервые ощутил страх. Вдруг почувствовал себя совершенно не защищённым. Титулы, цветистые имена - «Цезарь», «Август», «Юстиниан» - вдруг осыпались, превратившись из полновесного слитка в невесомое сусальное золото. Все его благие намерения - укрепление государственной власти, упорядочение законов, собирание всех утраченных Римской империей земель, собирание Церкви из разных конфессий - оказались чуждыми, непонятными простому народу, да и непростому в значительной степени тоже. Жалкий выскочка из Иллирика, Пётр, сын Савватия, появившийся на престоле волей случая… Никому не нужный, кроме Феодоры… Впрочем, вероятно, и ей - ведь она ему изменила с этим арабом?…
