Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Наталья Николаевна остановила меня в коридоре. Ей почти ничего не рассказали, и теперь она пребывала в крайней волнении. Она то и дело порывалась войти к мужу и спрашивала, что случилось. Я очень коротко объяснил ей, в чем дело, и постарался успокоить. Повинуясь взгляду господина Данзаса, я старался не вдаваться в подробности и ограничился только самыми общими деталями. После я вновь вернулся в кабинет. Наталия Николаевна хотела войти со мной, но больной просил ее удалить и не допустить при исследовании раны.
– Мне очень худо, – сказал Пушкин, с мукой поворачиваясь ко мне.
Черты лица его заострились, он был крайне бледен. Вдвоем с Карлом Карловичем мы исследовали рану, Шольц помогал нам. Во время осмотра Пушкин вел себя очень мужественно. Потом громко и ясно спросил меня:
– Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови – скажите мне откровенно, как вы рану находите?
– Не могу скрывать, что рана ваша опасная, – признался я.
– Что вы думаете о моем состоянии, говорите откровенно, – настаивал он.
– Не могу от вас скрыть: рана тяжелая и опасная, – ответил я.
– Смертельная?
Карл Карлович опустил глаза, признавая вероятность такого исхода.
– Услышим еще мнение докторов Арендта и Саломона, – с надеждой проговорил он. – За ними уже послано.
Безусловно, мнение это было более чем важно. Николай Федорович Арендт – лейб-медик Николая I, тайный советник, доктор медицины, имел опыт лечения раненых в тридцати боевых сражениях! Во время Отечественной войны он прошел вместе с армией путь от Москвы до Парижа. Его операции в Париже видели французские хирурги и дали им восторженную оценку.
Профессор Христиан Христианович Саломон возглавлял кафедру и клинику оперативной хирургии Петербургской академии, а его труды по оперативной хирургии, без сомнения, составят его посмертную славу.
Пушкин замолчал, соглашаясь с нами, но, кажется, надежды он не испытывал. Через несколько минут он сказал:
– Мне кажется, что много крови идет.
Шольц, посмотрев рану, наложил новый компресс, но сказал, что крови немного.
– Я обречен, не так ли? – спросил Пушкин.
Я подтвердил, что надежды мало, и добавил:
– Придет время, и я сочту своим долгом сказать вам всю правду. А теперь подождем все же Арендта, он очень сведущий медик, мы должны обменяться мнениями. Лишнее суждение, каково бы оно ни было, вам не помешает.
– Благодарю, – сказал Пушкин, – вы ведете себя как порядочный человек. Мне надо устроить домашние дела.
– Может, предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? – спросил я.
Пушкин промолчал, задумавшись. Потом повернул голову к книгам и произнес:
– Прощайте, мои добрые друзья.
Но нельзя было понять, к кому он обращался – к мертвым или к живым. Немного погодя спросил:
– Думаете, я проживу еще час?
– О, несомненно! Я спросил только потому, что полагал, вам будет приятно увидеть кого-нибудь из близких, например господина Плетнева, он здесь.
– Да, – ответил Пушкин, – но прежде всего я хотел бы увидеть Жуковского. – Потом внезапно попросил. – Дайте воды, у меня останавливается сердце.
Через несколько минут вошел Николай Федорович Аренд. Был он полноват и одышлив, сейчас по тяжелому дыханию своего коллеги я понял, как он торопился к больному. За ним почти сразу же появился обеспокоенный Христиан Христианович Саломон. Выслушав нас, они принялись за осмотр. Удалось прощупать в области нижней трети крестца под кожей пулю. Это означало, что крестец раздроблен. Арендт признал, что никакой надежды нет.
Пушкин настоял сказать правду о своем состоянии для того, чтобы успеть сделать соответствующие распоряжения. Раненый мужественно встретил слова врача:
– Я должен вам сказать, что рана очень опасна и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды, – произнес Арендт.
Со мной он был более откровенен.
– Штука скверная, он умрет, – сказал он мне вполголоса, когда мы вышли в коридор.
Раненый потерял несколько фунтов крови, поэтому следовало как можно быстрее остановить кровотечение. Арендт прописал давящие повязки, холодные примочки на живот, освежающее питье с кусочками льда. Безусловно, эти меры продлили жизнь раненому поэту. Наружное кровотечение удалось остановить, и Александр Сергеевич почувствовал себя лучше.
Вслед за Арендтом прибыл доктор Владимир Иванович Даль, по его собственному признанию, предпочитавший медицине – литературу. Известность ему составили сказки в народном духе, в которых он стремился познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором. Но несмотря на эти его предпочтения, он участвовал в качестве врача в турецкой и польской военных кампаниях и был достаточно сведущ в хирургии.
Войдя, он нашел нас с Арендтом в передней и сразу спросил о положении больного. Мы ничем не могли его обнадежить. Выслушав нас, Владимир Иванович вошел в кабинет, подошел к болящему и пожал ему руку. Они говорили тихо и недолго.
Состояние духа Пушкина резко изменилось по сравнению с моим предыдущим его посещением. Он более не спорил, не нервничал, не переживал из-за мирских сует. Умирая, он заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных я напомнил ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.
– За кем прикажете послать? – спросил я.
– Возьмите первого, ближайшего священника, – отвечал Пушкин.
Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вдруг вспомнил о своем коллеге издателе Николае Ивановиче Грече, у которого недавно умер сын.
– Если увидите Греча, – молвил он, – кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Священник прибыл. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых таинств.
К полуночи состояние Пушкина вновь ухудшилось: началось омертвение части кишечника.
– Мне очень плохо, мой милый Иван Тимофеевич, – пожаловался больной.
Я попытался его успокоить, но Пушкин обреченно махнул рукой. С этой минуты он уже, казалось, перестал думать о себе, мысли о жене всецело поглотили его.
– Пожалуйста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица. Вы ее хорошо знаете, она должна все знать, – сказал он мне. – Вы ведь знаете, как она слаба. А со мной делайте что угодно, я на все согласен, готов ко всему.
И действительно, госпожа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, была в полном отчаянии, и это легко понять: убежденная в своей невиновности, она вместе с тем прекрасно понимала, из-за чего произошла дуэль. Жена поэта не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала. Время от времени она неслышно, словно тень, входила в комнату мужа. Он лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил:
– Здесь моя жена, уведите ее, прошу вас.
Казалось, раненого беспокоили не столько собственные страдания, сколько то, что их увидит жена.
– Бедняжка, – сказал он как-то, слегка пожав плечами, – свет осудит ее с наслаждением, а между тем она невиновна.
Обо всем этом он рассуждал спокойно, будто был здоров, как обычно: за исключением двух-трех часов первой ночи, когда страдания превышали пределы человеческих сил, он был поразительно сдержан.
К ночи вновь воротился Арендт. Его оставили с больным наедине.
– Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат, – услышал я, выходя из комнаты.
Умирая, Пушкин беспокоился не о себе, а о своем секунданте и товарище по Лицею.
Лейб-медик Арендт имел возможность просить о нем государя.
– Я присутствовал при тридцати сражениях, – часто повторял впоследствии доктор Арендт, – видел многих умирающих, но не встречал ни одного, обладавшего таким мужеством, как Пушкин.
Я ушел в комнаты Натальи Николаевны и застал с ней княгиню Вяземскую, чему был очень рад. Эта сильная духом женщина, много пережившая и потерявшая нескольких детей, как никто лучше, могла утешить молодую супругу несчастного поэта.
Я пощупал пульс Натальи Николаевны: он был заметно учащенный. Бледное лицо ее искажала судорога страдания. Всегда тщательно уложенные волосы растрепались. Я дал ей успокоительного и кратко ответил на вопросы о состоянии поэта, как он и просил, не давая больших надежд и не скрывая тяжести его состояния.
Когда я вновь вошел к больному, Пушкин спросил,
– Что делает жена?
– Она стала несколько поспокойнее, – доложил я.
– Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, – возразил он.
