Гарри Табачник - Последние хозяева Кремля
Пытаясь дать объяснение провалу коллективизации, Брежнев заявляет, что, оказывается, все дело в том, что за время оккупации в руководство колхозов проникли буржуазные элементы. Не может же он признаться в том, что сопротивляются колхозам как раз те самые крестьяне, которые, согласно марксистской догме, являются первейшим и надежнейшим союзником пролетариата.
Брежневские репрессии лишь еще больше усиливают сопротивление. За оружие берутся и те, кто раньше на это не решался. Понять, где противник, невозможно. Мирный днем хлебопащец или виноградарь ночью превращается в партизана. Против партизан Брежнев бросает войска.
Затем в деревнях вывешивают брежневский приказ: „Каждый, кто в рабочее время будет застигнут неработающим, подлежит наказанию”. Но и это не помогает. По-прежнему колхозники не проявляют рвения. Тогда Брежнев решает применить еще более жесткие меры. Ему надо добиться победы любой ценой. Этого ждет от него Хрущев, делающий на него ставку в своей борьбе с Маленковым. Да и самому ему хочется увидеть свое имя на первой странице „Правды” под рапортом „товарищу Сталину”.
* Собрав своих приближенных, в число которых входит и „Устиныч”, он предлагает создать специальные бригады из судей и прокуроров.
— Будем направлять их в села, — объясняет он. — Дела рассматривают на месте и тут же выносят приговор. Оперативно и, так сказать, без задержки...
— Вроде „троек”, — замечает Черненко.
— Ну, это уже будут не „тройки”, а „двойки”, — вставил будущий министр внутренних дел Щелоков.
— На „тройках” или на „двойках”, а выезжать пора, — мрачно пошутил Брежнев, — И как можно скорее. „Наверху” нас за затяжку по голове не погладят, — заключил он. — На сегодня хватит. Теперь к столу.
Когда было выпито достаточно разных крепких напитков и вин, среди которых большим успехом пользовалась знаменитая „Лидия”, Брежнев потянулся к баяну. Гости, к которым теперь присоединились и женщины, оживились.
— Ну-ка, Костя, неси инструмент, — скомандовал он Черненко. Тот вышел и тут же вернулся с балалайкой.
Звучали любимые Брежневым песни военных лет. При этом на глаза его, и без того увлажненные хмелем, нет-нет да набегают слезы. Он был сентиментален. Такое же настроение овладело и всей компанией.
Вот так под переборы брежневского баяна и черненковской балалайки получили напутствие спецбригады, отправившиеся вершить суд и расправу в молдавские села. Приговор, который они выносят, большей частью один и тот же: расстрел. Сентиментальность Брежнева от этого не убавляется. Не отражается это и на балалаечной игре Черненко. Для них главное — выполнить задание, чтобы были ими довольны те, от кого зависит сейчас их партийная карьера, все же остальное — мелочи.*
Брежнев не ошибся в „Устиныче”. Тот мгновенно улавливает, что от него требуется, когда первый секретарь на одном из очередных совещаний объявляет, что „проблемы молдавской истории должны освещаться с марксистской точки зрения”.
По поводу и без него начинают вспоминать о том, что дочь князя Стефана III, правившего в пятнадцатом веке, Елена, стала женой наследника московского престола. Прутский поход Петра I теперь истолковывают как поход для освобождения Молдавии от турецкого ига. Правда, о том, что он закончился поражением и пленением российского императора, предпочитают умалчивать. Как, впрочем, и о том, что Россия получила эти южные территории только благодаря соглашению Александра I с Наполеоном. От них пришлось отказаться, когда в мае 1812 года Кутузов подписал в Бухаресте мир с турками, по которому к России отошла только Бессарабия.
По сути дела под руководством Черненко переписывается вся молдавская история. В этом он находит помощь у Сергея Трапезникова, который через пятнадцать лет возглавит отдел науки ЦК и останется в памяти как ревностный защитник Сталина и сталинского террора.
Пройдут годы, и Черненко в своих статьях, которые появятся тогда, когда он вступит в решающий период борьбы с Андроповым, будет призывать к демократизму, к необходимости прислушиваться к голосу масс.
Все эти его разговоры — обычное нанизывание слов, столь же мало имеющих практическое приложение, сколь и призывы Сталина к расширению критики и самокритики. Как известно, никакой критики не получалось. Из всех критических аргументов партия нашла применение лишь одному — пуле в затылок.
В Молдавии этот лейтмотив звучал особенно сильно. Получив в лице Брежнева хозяина, которого жаждал иметь давно, Черненко расцветает. Теперь его ничто не сдерживает. Он проявляет себя в полную силу. Вырывается наружу и его тщательно скрываемое до сих пор честолюбие. Он метит выше. Мишенью он избирает своего начальника — секретаря по пропаганде Артема Лазарева. Конечно, сам он на него нападать не решается. Это опасно. А смелостью Устиныч никогда не отличался. Ни тогда, когда служил на границе, ни потом, в сорок первом. Тогда на фронте оказались и Хрущев, которому было 47 лет, и Брежнев, и даже Андропов, имевший хоть какое-то отношение к диверсионным действиям в тылу врага.
Тридцатилетнему, полному сил Черненко наверняка нашлось бы место в строю тех сибирских дивизий, что, к примеру, осенью 41-го года спешили к Москве, если бы он того захотел, проявил ту же настойчивость, то же упорство, умение преодолевать все препятствия на пути к цели, какие обнаружил позднее, сражаясь в кремлевских коридорах власти. Более того, это было обязанностью человека, столько раз призывавшего других к жертвам, проявить и свою готовность к жертвам. Но одно дело сражения в коридорах власти, другое — бой со свистом пуль и кровью... Войны он так и не повидал. Орденов и чинов не получил, но зато опасности избежал и головой не рисковал.
Не желал он рисковать и предпринимая атаку на Лазарева. Это делает по его наущению С. Трапезников. Это он выступает с обвинениями в адрес секретаря по пропаганде за публикацию идеологически вредных статей и ошибки в подборе кадров. То есть он критикует его за то, за что отвечает его подчиненный Черненко. Ведь статьи-то проходят через отдел пропаганды, и заведующему этого отдела принадлежит решающее слово — публиковать их или нет. Точно так же, как именно он и никто другой отвечает за подбор кадров идеологических отделов.
Он точно выбирает момент для удара. Ведь знает, что в Москве недовольны прежним руководством молдавской партии. Двух секретарей: первого — Коваля и второго — Радула уже сняли. Стало быть, пора освобождаться и от третьего, рассудил Устиныч. Кого на его место? Конечно же, его самого, кого же еще? План этот, в котором все было рассчитано, который был так прост в осуществлении, не удался. Он разочарован, но не обескуражен. Приходится отступить и ждать другого удобного момента. Он чутко прислушивается к тому, что происходит в центре. Как опытная гончая, он держит нос по ветру, чтобы заранее уловить приближение грядущих событий. Все усиливающийся ветер антисемитизма не оставляет сомнений в том, что грядет.
13 января 1953 года он мог прочитать в „Правде”: „Разоблачение шайки врачей-отравителей является ударом по международной еврейской сионистской организации”. 17 января „Труд” писал: „Монополисты США широко используют в своих грязных целях еврейские сионистские организации”. Черненко знает, что это не просто слова. Ему известно о расстреле деятелей еврейской культуры. Он достаточно сведущ в партийных делах, чтобы понять истинную причину нагнетания антисемитизма. Народу надо указать на козла отпущения, повинного во всех бедах, неудачах, голоде, провалах в экономике, угрозе войны, стоянии в очередях, жизни в трущобах, в том, что никак не наступает давно обещанное „счастливое будущее”. И не только это... Раздуваемое пламя ненависти к евреям должно отвлечь внимание от идущей полным ходом подготовки к грядущему террору.
Черненко доказывает, что он — воспитанник сталинской школы, один из тех, о ком выброшенный из Кремля Хрущев решился продиктовать на магнитофон следующее: „...это продукт сталинской политики, значит, когда он (Сталин) внедрял всем, что мы окружены врагами, что в каждом, так сказать, человеке надо видеть, так сказать, неразоблаченного врага...”
Устиныч, которого сослуживцы между собой иногда называют Усинычем, именно в этом духе и действует. Республиканские газеты печатают: „Глубокую ненависть вызывают в народе эти Каганы и Ярошевские, Гринштейны, Персисы, Капланы.”
Будто обратились вспять стрелки часов и отступили на полстолетия. Будто вновь вернулся Кишинев во времена Паволакия Крушевана, и не „Советская Молдавия” продается в киосках, а сменивший название некогда издававшийся им антисемитский листок „Бессарабец”, требовавший от евреев „либо креститься, либо уезжать из России...”. Город вновь на пороге погрома, и Черненко знает, что на сей раз от него не спасет и принятие новой „партийной веры”.
