Николай Гейнце - Тайна высокого дома
— Я надеюсь!.. — машинально повторила Татьяна Петровна.
Бросив последний взгляд на дорогие развалины, молодая девушка пошла назад по поселку к избе Феклы. Изба эта была очень хорошая, и, благодаря заботам Гладких, старуха с сыном жили безбедно.
— Я попрошу крестного, чтобы он велел снова выстроить избу моих родителей в том виде, как она была в то время… — задумчиво, как бы про себя, сказала Татьяна Петровна.
— Он, наверно, исполнит твою просьбу, моя касаточка! — сказала старуха.
Когда они отошли уже довольно далеко от избы, в одном из уцелевших, лишенных рам оконных отверстий показалась голова нищего Ивана. Он весело улыбался, глядя вслед удаляющимся женщинам.
— Отдохни у меня минуточку, — сказала Фекла, подходя к своей избе.
— Нет, спасибо, Феклуша, мне надо спешить, крестный будет беспокоиться, я ушла, никому не сказавшись…
— Ну, ладно, так я тебя провожу… — сказала старуха.
Они расстались почти у ворот высокого дома.
Татьяна Петровна не ошиблась. Иннокентий Антипович действительно обеспокоился ее долгим отсутствием. Он ожидал ее в зале.
Она бросилась к нему на шею с почти прежней радостной улыбкой.
— Ну, вот и славу Богу, что ты немного успокоилась, — сказал он, — а уж мы с Петром сумеем тебя развеселить окончательно, мы так любим тебя… Все печальное ты должна забыть.
— Разве это возможно?
— Конечно, хотя со временем, если ты будешь очень счастлива…
Она печально покачала головой.
— Где ты была?
— Я была в поселке… Феклуша водила меня на могилу к моей матери… Там я помолилась, и мне стало как-то легче на душе… Потом я была у развалившейся избушки, где жили мои родители… Я хотела просить тебя, крестный, приказать выстроить ее вновь…
— Твое желание будет исполнено. На днях начнут строить…
— Но, чтобы она была точь в точь такая, как прежде.
— Уж будешь довольна.
— Какой ты добрый!
— Ты знаешь, что Сабиров приехал снова из России и живет в Завидове? — вдруг неожиданно спросил Гладких.
Татьяна Петровна побледнела.
— Ты, значит, знала… А я узнал это только сегодня, кто же сказал тебе это?
— Иван.
— Вот как… Но ты сама не забыла его?..
Молодая девушка молчала, опустив глаза в землю.
— Ты все еще любишь его? — спросил он нетвердым голосом.
— Татьяна Петровна Толстых, быть может, и ответила бы тебе «да», но Татьяна Егоровна Никифорова отвечает: «Я не смею его любить».
Иннокентий Антипович понял всю горечь этих слов. Он заключил в объятия свою крестницу.
— Верно, мое золото, верно… ты не смеешь его любить, но совсем не по той причине, которую ты говоришь, ты не смеешь его любить потому, что у тебя есть жених, а я, я не буду Иннокентием Гладких, если я не достану его тебе хотя бы на дне морском…
Татьяна Петровна с необычайным удивлением и даже беспокойством смотрела на своего крестного отца — она ничего не понимала из его слов.
— Но я совсем не хочу выходить замуж! — воскликнула она.
— Поговори ты у меня, — шутливо-строгим тоном сказал Иннокентий Антипович. — Недоставало бы еще, чтобы такая хорошенькая девушка осталась бы в старых девках.
— Я не хочу расстаться ни с тобой, ни с па… Петром Иннокентьевичем, — поправилась она.
— И не расстанешься… Иннокентий Гладких, верь мне, желает тебе только счастья и устроить это счастье… Он не умрет раньше.
Татьяна Петровна снова опустила голову и тяжело вздохнула. Быть может, она думала о Борисе Ивановиче, которого не должна была видеть более никогда, а, между тем, он был так близко отсюда и продолжает любить ее.
Она вспомнила слова нищего Ивана.
«Надейся!» — вспомнился ей голос, который послышался из развалин избы ее родителей и на который она отвечала «я надеюсь».
«На что?» — восстал в ее уме роковой вопрос. Пока еще она не могла дать на него никакого ответа.
VIII
У КОЛОДЦА
Прошло несколько дней.
Однажды после обеда Иннокентий Антипович Гладких, войдя в свою комнату, увидел на письменном столе запечатанный конверт и вынул письмо.
Оно содержало в себе лишь несколько слов:
«Если вы хотите узнать кое-что о Марии Толстых, приходите, когда совершенно стемнеет, одни к старому колодцу. Не бойтесь.
Друг».Письмо это повергло Иннокентия Антиповича в полное недоумение. Первый вопрос, который он задал себе, кто принес это письмо и каким образом очутилось оно на столе в его комнате?
Он позвал всю прислугу высокого дома, но никто не мог ему объяснить появление письма.
«Что бы это значило? Какой „друг“ может что-нибудь знать о Марии Толстых и не хочет прямо явиться к нему с радостным известием».
Он снова перечел записку.
«„Не бойтесь…“ Чего мне бояться, меня самого в лесу каждый побоится…» — подумал Гладких, самолюбие которого было уязвлено этими двумя словами.
Он стал вглядываться в почерк. Почерк был женский. Ему даже показалось, что он ему знаком. Он стал припоминать, и по свойству человека, у которого в мозгу господствует какая-нибудь одна мысль, быть рабом этой мысли, ему показалось, что это почерк самой Марьи Петровны.
Скоро это гадательное предположение перешло в уверенность, тем более, что Иннокентий Антипович сам старался убедить себя в основательности этого предположения.
«Это она, наверное она… — раздумывал он. — Она не хочет подходить близко к ненавистному для нее дому… При ней около этого колодца были расположены казармы рабочих, шла оживленная работа, сколько раз она вместе со мной ходила на прииск, об этом месте у нее сохранились отрадные воспоминания детства… Потому-то она и назначает мне свидание именно там…»
«Но почему же ночью?» — возник в его уме новый вопрос.
«Очень просто, чтобы никто не видал ее… Ведь она и тогда ночью, даже зимой, приходила на могилу Бориса…» — вспомнил он.
«Как же могло попасть это письмо ко мне на стол?» — снова задавал он себе первый вопрос, и снова он оставался без ответа.
«Я узнаю от нее это сегодня вечером!» — успокоил он себя.
В том, что письмо писано было Марьей Петровной, он уже не сомневался совершенно.
С лихорадочным нетерпением стал он ожидать позднего вечера. Минуты казались ему часами.
Он несколько раз прикладывал полученное письмо к своим пересохшим от волнения губам.
Наконец, в доме все улеглись и на дворе совершенно стемнело. В Сибири летом ночи хотя коротки, но очень темны. В этот же вечер по небу бродили тучи, сгущавшие мрак.
Иннокентий Антипович тихо вышел из дома и знакомой ему дорогой отправился в лес.
Луна, то выходя, то скрываясь за тучами, освещала ему дорогу. Впрочем, зрение у Гладких было чрезвычайно развито и он без труда нашел старый колодец и, усевшись около него на камне, высек огня и закурил трубку.
В Сибири трут и кремень еще в большом ходу, а старые люди в редких случаях употребляют спички.
Он стал ждать. Кругом все было тихо.
«Жив ли ее сын, нареченный жених Тани! — мелькало в его уме. — Быть может, она придет с ним! Вот когда осуществится его многолетняя мечта соединить этих двух детей и передать им состояние Петра Толстых, на которое один имеет право, как его внук, а другая, как дочь человека, спасшего ему честь…»
Трубка по временам вспыхивала в темноте и полуосвещала на мгновение синеватый дымок, который вился клубом около головы старика.
Вдруг ему послышался какой-то шорох совсем близко от него. Вспыхнувшая трубка на секунду осветила темную массу, которая ползла к нему.
Иннокентий Антипович вскочил. В ту же минуту он почувствовал, что глаза его засыпаны песком. Он вскрикнул от боли и злобы и инстинктивно протянул руки вперед, чтобы отразить новое нападение.
Несмотря на свою старость, Гладких обладал страшною силой.
Если бы ему удалось поймать невидимых ему врагов, хотя бы их было двое, то, наверное, они не ушли бы живыми из его железных рук.
— Подходите, негодяи… я расправлюсь с вами!.. — закричал он и хотел сделать шаг вперед, но ощупал перед собою руками толстую железную кирку, которая употребляется при пробах золотоносных песков.
Гладких схватил ее обеими руками и с силой вырвал у державшего это орудие, но в ту же минуту получил совершенно неожиданно такой сильный удар, что пошатнулся и, потеряв равновесие, задом полетел в колодец. От неожиданности он не успел выпустить из рук кирки и упал, держа ее в руках, испустив страшный, нечеловеческий крик. Последняя нота этого крика заглохла в глубине колодца.
Оба Семена Толстых — это были они — нагнулись к его отверстию и стали прислушиваться. Из колодца послышались стоны.
— Экой живучий! — пробормотал Семен Порфирьевич.
— Теперь ему, шалишь, капут, не выкарабкаться… — со злобно-радостным смехом заметил Семен Семенович.
