Фридрих Клингер - Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад
На следующий день после приезда они получили приглашение посетить кардинала Чезаре Борджа{74}, одного из многочисленных незаконных сыновей папы; для них был устроен роскошный прием, и Чезаре обещал представить их его святейшеству папе. В сопровождении многочисленной свиты, роскошно одетые, они отправились в Ватикан, и дьявол вместе с Фаустом целовал туфлю его святейшества. Фауст делал это с благоговением искреннего католика, считающего папу именно тем, за что тот себя выдает, а дьявол думал про себя: «Если бы Александр знал, кто я в действительности, то, вероятно, мне довелось бы видеть его у своих ног».
По окончании официальной церемонии папа пригласил их в свои личные покои, где он мог разговаривать с ними свободнее. Здесь они познакомились и с другими детьми папы — знаменитой Лукрецией{75}, с Франческо Борджа, герцогом Гандии{76}, и другими.
Папе так по вкусу пришлось общество красивого и ловкого дьявола Левиафана, что с первой же встречи он отнесся к нему с особой благосклонностью, которая, как мы увидим, вскоре перешла в полную интимность.
Фауст больше разговаривал с кардиналом Борджа, и тот развернул перед ним столь соблазнительную картину веселых развлечений и сладострастных удовольствий, которые можно найти в Риме, что Фауст уже не понимал, находится ли он в Ватикане или в храме земной Венеры. Кардинал ближе познакомил его со своей сестрой Лукрецией, супругой Альфонсо Арагонского. Казалось, эта женщина была воплощением чувственной страсти, облеченной в самую обольстительную форму. Принимая Фауста, Лукреция была так пленительна, что совершенно покорила его и с первого же взгляда возбудила в нем пламенное желание получить из ее рук пенящийся кубок блаженства, который она подносила ему с чарующим искусством.
11
За несколько дней Фауст и дьявол стали своими людьми в семействе папы. Однажды вечером их пригласили в Ватикан на спектакль, который удивил Фауста больше, чем все, что ему до тех пор довелось увидеть при папском дворе. Играли «Мандраголу». Благородный Макиавелли{77} написал Эту легкомысленную комедию, чтобы дать римскому двору яркое представление о дурных нравах духовенства и доказать, что оно является причиной падения нравственности у мирян. Но он ошибся в своих благородных намерениях, как ошибся и позднее, когда пытался разоблачить злодеяния деспотизма, написав своего «Государя». Мелкие итальянские тираны и их опора — монахи провозгласили опорой тирании самого Макиавелли, то есть именно того человека, который ненавидел тиранию сильнее, чем кто-либо из смертных, и книгой своей стремился нанести ей смертельный удар. Ослепленный народ настолько поддался влиянию обманщиков, что в своем спасителе стал видеть убийцу.
Так было и здесь. «Мандраголе» аплодировали; много вечеров подряд она забавляла папский двор, и никто, кроме дьявола и Фауста, не понял, что одобрение папы и всего духовного клана делает сатиру Макиавелли еще более ядовитой. Фауст видел, как сам папа, кардиналы, монахи и светские дамы восторженно рукоплескали сценам, которые, по его мнению, даже развратные римские императоры не позволили бы изобразить в театре. Но вскоре он перестал удивляться, так как ему пришлось увидеть еще более поразительные сцены, происходившие уже в действительности, и убедиться, что деяния Александра и его детей превосходили все, что история до тех пор вписала в позорную летопись человечества. Лукреция, которую влекла к Фаусту не столько его значительная наружность, сколько дорогие подарки, вскоре открыла перед ним прежде неведомые ему глубины сладострастия, и ее объятия показали ему, что папскому двору доступны тайны, о которых весь прочий слабоумный христианский мир даже и не подозревает. Сблизившись с Лукрецией, он узнал о ее кровосмесительной связи с двумя ее братьями — кардиналом и герцогом, — а застав ее однажды у папы, ее родного отца (и Фауст и дьявол имели к нему тайный доступ), Фауст убедился, что делил Лукрецию не только с братьями, но и с его святейшеством. Единственным, кого она не удостаивала своими милостями, был, казалось, Альфонсо, имевший честь называться ее супругом. Теперь Фауст понял причину ненависти кардинала к своему брату, — это была ревность к ласкам Лукреции. Фауст не раз слышал, как кардинал клялся жестоко отомстить герцогу.
Целыми днями Фауст всячески ублажал свое сластолюбие — то в городе, то при дворе, — а по вечерам он имел обыкновение докучать дьяволу рассуждениями о порядочности людей. Он возмущался всем, что видел, но у него не было ни сил, ни желания противостоять своим собственным склонностям. Обычно он заканчивал свои ламентации возгласом:
— Как такое чудовище могло стать папой?
Дьявол, хорошо осведомленный о том, как происходило избрание Александра VI (вероятно, кто-нибудь из князей ада присутствовал тогда в конклаве{78}), рассказал ему, как Александр, будучи вице-канцлером папского престола, заручился голосами кардиналов, а когда достиг цели и они потребовали, чтобы он выполнил свои обещания, то одних он прогнал, а других, под разными предлогами, предал жесточайшей казни.
Ф а у с т: То, что они были достаточно развращены, чтобы избрать его папой, я еще понимаю, но то, что они терпят его теперь, — это уже свыше моего разумения.
Д ь я в о л: В Риме им очень довольны. Он заботится о черни, грабит и убивает знать, и своими преступлениями он возвысит папский престол больше, чем все его предшественники. Могут ли жители желать себе лучшего папу, чем тот, который освящает их пороки своим собственным примером и доказывает им своими поступками куда лучше, чем любыми индульгенциями, что человек может не бояться никакого греха?
12
Постановлением консистории{79} папа назначил своего старшего сына Франческо генералом священного престола, и кардинал тотчас же решил устранить брата, чтобы дать своему честолюбию более широкое поле действия. Мать кардинала Ваноцца{80} рассказала ему, что папа намеревается создать для Франческо трон на развалинах итальянских княжеств и осуществить через своего первенца все планы, связанные с возвышением дома Борджа. Кардинал, державший у себя на службе сотни наемных убийц, сразу послал за своим верным Микелотто{81} и обратился к нему со следующей речью:
— Мой бравый Микелотто, вот уже пять лет, как мой отец занимает папский престол, а я все еще не стал тем, чем я мог бы стать, если бы мы действовали умнее. Он сделал меня сначала епископом, потом кардиналом. Но что все это для духа, жаждущего подвигов и славы? Моих доходов едва хватает на самое необходимое, и я лишен возможности достойно награждать друзей, оказавших мне существенные услуги, как того желало бы мое сердце. Ты сам, Микелотто, разве не служишь тому примером? Скажи, мог ли я выплатить тебе хотя бы часть того великого долга, который лежит на мне в благодарность за твои услуги? Неужели нам так вот вечно сидеть и ждать, пока случай или счастье не сделают чего-нибудь для нас, не имеющих смелости стать хозяевами своей судьбы? Неужели ты думаешь, что жизнь, которую я влачу в консистории и церкви, достойна человека, подобного мне? Разве я рожден для этих поповских дел? Если бы по непонятной причине природа не создала моего брата Франческо раньше, чем меня, разве я не получил бы все те почетные должности, которые одни дают возможность осуществить великие замыслы? Разве ты, мой верный Микелотто, был бы тогда тем, что ты есть теперь? Разве умеет мой брат использовать все преимущества, которые дают ему, с одной стороны, папа, а с другой — удача? Поставь меня на его место, и имя мое скоро станет известно всей Европе! Меня природа создала героем, а его, слабого и нежного, — попом. Следовательно, мы должны исправить проклятую шутку, которую сыграла с нами судьба, если только мы хотим выполнить назначение, данное нам природой. Посмотри на нас обоих! Кто скажет, что мы — сыновья одного отца? Ну и что же из того, что он мне брат? Тот, кто хочет возвыситься над другими, должен преодолеть все препятствия и попрать жалкие узы природы, любви и родства. Да, если ты мужчина, ты должен быть готов к тому, чтобы обагрить свои руки кровью тех, кто самым своим существованием сковывает твой рвущийся вперед дух. Так делали все великие люди, так поступил и основатель бессмертного Рима{82}. Для того чтобы Рим стал таким, каким он рисовался его вещему духу, должен был погибнуть его брат. Для того чтобы Чезаре Борджа стал великим, должна пролиться кровь его брата. Благодаря мне Рим вновь должен стать великой императорской резиденцией, а мой отец должен держать лестницу, по которой я буду взбираться вверх. Потом я разобью престол святого Петра, на котором он сидит, престол, освященный обманом. Я освобожу народ от постыдного ига духовенства и снова превращу его в народ мужей и героев. Так пусть же умрет тот, кто стоит на моем пути и мешает мне показать всему миру, на что мы способны!.. Я мог бы и сам, не вызвав ни малейшего подозрения, убить его под покровом ночи, но я хочу предоставить это тебе, чтобы ты получил еще большее право делить со мною мое будущее величие и счастье. Завтра я еду в Неаполь и буду в качестве легата присутствовать при коронации короля. Моя мать Ваноцца, которой, между нами говоря, уже надоело видеть своего энергичного Чезаре только кардиналом и которая уже давно поняла, что я способен на подвиг, разожгла во мне желание совершить его. Сегодня вечером она устраивает прием, на котором буду я, будет мой брат и будут наши друзья. Поздно ночью брат отправится к одной нам обоим знакомой куртизанке, и я плохо знаю моего Микелотто, если Франческо вернется в свой дворец. Меня зовут Цезарем{83}, и я хочу быть всем или ничем.
