Александр Струев - Царство. 1951 – 1954
Вслед за автобусом Букин дошел до проходной, вышел за территорию и не спеша, зашагал вдоль забора в сторону деревни. Сквозь молодую поросль черемухи проглядывали низкие деревенские домишки. Черемуха только-только зацвела, а пахла как изумительно — терпко, сочно! Андрей Иванович с удовольствием втянул чарующий аромат.
Автобус притормозил у магазина. На дороге стояла девушка. Слегка протрезвевший рыжий водитель выпрыгнул на дорогу и, пошатываясь, стал предлагать подвезти. Девушка качала головой, садиться к подвыпившей компании не торопилась.
— Хватит базарить, поехали! — отругал кавалера визгливый докторский голос.
Рыжего затянули обратно и машина, ухая мотором, тронулась. Через пару минут Андрей Иванович поравнялся с незнакомкой.
— Здравствуй! — поздоровался он. — Не обидели тебя?
Продавщица усмехнулась:
— Клеятся. Твои дружки?
— Наподобие того. Меня Андреем зовут.
— Анюта.
— Я знаю, что Аня. Сегодня про тебя рассказывали, — кивнул на пылящую вдалеке машину Букин.
— И что?
— Расхваливали. Сказали, что ты самая красивая.
— А я некрасивая?
— Красивая, вижу.
Брюнетке было лет двадцать, не больше. В ситцевом, чуть выше колена голубеньком платьице без рукавов, Аня выглядела потрясающе. «Сама молодость», — подумал Андрей.
— Домой?
— На станцию. В Раздоры еду, к подруге. Я тут живу, — Аня показала на свой дом.
— Могу до станции проводить? — предложил Букин.
— Пошли, — не возражала продавщица и, посмотрев на Андрея, добавила: — Приставать не будешь?
— Почему надо обязательно приставать? — опешил Андрей Иванович. — Мужики всегда пристают. Хочу из магазина уходить, устала от прилипал. Кто не зайдет, так сразу — пошли гулять или в кино тащит, а как пойдешь, тут же щупать лезет!
— Зато не скучно, внимание! — заулыбался Букин.
— Посмотрела бы на тебя с таким вниманием. На станции хромой дед билеты продает, лысый, без зубов, и тот туда же: «Тебе билетик, кисонька?» Билет дает и губами — чмок-чмок-чмок! — «Какая ты сладенькая! Хочешь чаю с бубликом?» Так бы и залепила наглецу!
Андрей Иванович хмыкнул.
— Лет-то тебе сколько?
— Семнадцать.
— Думал больше.
— Школу в этом году кончила и сразу в магазин. Деньги нужны. Мать больная, отца немцы убили.
— У меня тоже отца нет, тоже немцы, — грустно ответил Андрей Иванович.
Анечка Залетаева хоть и с отличием окончила Барвихинскую среднюю школу, никуда поступать не стала: к весне больная сердцем мама совершенно слегла, и оставлять ее надолго одну не получалось. Вот и устроилась Аня в магазин по близости, Шура, тамошняя продавщица, забеременела и собиралась рожать. Сначала планировали Аню на подмену, а потом, за старание и обязательность, решили постоянное место дать.
Вечер был теплый. Луна светила неярко, точно старый подслеповатый фонарь. Они молча дошли до станции. Дед-билетер маслеными глазенками обшарил девушку, не удосужив вниманием провожатого, и, поплевав на кончики пальцев, выдал билет.
В одно мгновение ветер разогнал теплый воздух и дунул прохладой. Лето еще не вступило в законные права, а весна была долгой и холодной. На перроне стало свежо.
— Не замерзнешь? — забеспокоился офицер.
— Я закаленная.
Платформа почти пустовала: две бабули в платочках с плетеными корзинами полными куриных яиц; мальчуган, лет пяти, прижимающий к груди затасканного серого мишку, в сопровождении толстой мамаши; худосочный мужчина, в затертом костюме с большим портфелем; и три добродушных, совершенно не похожих друг на друга, разнопородных пса, беззаботно разгуливающих от урны к скамейке в поисках чего-нибудь съестного.
Букин смотрел на спутницу и радовался, столько в ней было задора, молодости, гармонии, красоты. Иссиня-черные слегка вьющиеся, почти до пояса, волосы — густые, непокорные; насмешливые карие глаза; розовые губки; непринужденная осанка, и конечно грудь, не заметить которую было невозможно. Букин чувствовал, что засматривается на девушку, она же совсем не смотрела на него, будто была совершенно одна. Где-то вдалеке гуднула электричка. Андрей не знал, о чем говорить и глупо молчал. Когда поезд остановился и двери открылись, он сказал:
— Я с тобой ехать не могу, я на работе.
— Тогда пока! — ответила Аня и, не оборачиваясь, шагнула в вагон.
3 июня, среда
— Не обижайся, Иваныч, с зарплаты отдам! — канючил доктор, топая за Букиным. Он пропил деньги, которые должен был передать его матери. — Отключился я, словно наваждение какое-то!
Андрей Иванович не отвечал.
— Мы с ребятами в Парке Горького застряли, не помню, как домой приполз. Это рыжий с телефонистом виноваты, они меня затащили. Сорвался с катушек!
Букин даже не смотрел в его сторону. Если бы не служба, с каким бы удовольствием он врезал в эту пропитую рожу!
— С получки сразу мамочке твоей денежки отвезу, в самую первую очередь! Такой я мудак, Иваныч! — наивно моргал доктор.
Он недолго прослонялся, изображая раскаяние на своем помятом, красном, дурно пахнувшем лице. Отделавшись от Букина, врач забежал в медпункт и одним махом проглотил содержимое двух пузырьков медицинского спирта, слив их в эмалированную кружку. После спирта врач крякнул, пошел пятнами, потряс, как собака, брылями, вернее, обвисшими, как у бультерьера щеками и потянулся за новой порцией.
В восемь ноль пять Никита Сергеевич выезжал на работу, машины выстроились перед особняком. Жмурясь от солнца, Хрущев прошествовал к машине.
— Чего хмурый? — глядя на прикрепленного, спросил он.
— Доктор пьяный, — доложил Букин.
— Убрать! Чтоб глаза мои его не видели!
Машины, одна за другой, выезжали из ворот. Вдоль дороги до выезда на Успенское шоссе стояла охрана. Двое автоматчиков держались ближе к пожарке, с одной стороны дачного забора, а двое других — застыли рядом с деревенскими домами, и на перекрестке, под липами, выглядывала пара.
— Надо им как-то прятаться, — недовольно сказал Никита Сергеевич. — А то маячат у всех на виду, граждан оружием пугают.
4 июня, четверг
Начальник Бутырской тюрьмы вызвал заместителя.
— Сходил?
— Так точно, сходил. Товарищ Сталин…
— Подследственный Васильев! — оборвал его подполковник.
— Подследственный Васильев, — поправился заместитель, — требует бумагу, хочет писать в Центральный Комитет.
Начальник тюрьмы наморщил лоб. При поступлении у Василия Иосифовича отобрали все, включая личную одежду и обувь, выдали тюремное, неудобное и не первой свежести, такое поступило распоряжение. В камеру поместили холодную, точнее, плохо отапливаемую, самую крайнюю, без окошка, одиночную. Первое время заключенный истерил, грозился, через три дня простудился и заболел, тяжело заболел. Врачей к себе не подпускал, надрывно кашлял, повторяя: «Лучше умру!» Но когда температура шарахнула под сорок, испугался, запросил доктора и стал принимать лекарства.
— Человеки всегда геройствуют, а как до смерти доходит, никому умирать не хочется! — заключил искушенный тюремщик.
Больного отправили в тюремную больницу. Две недели его лечили, отпаивали горячими настоями, а потом, выходив, бросили в тоже холодное место. Но в понедельник поступила новая вводная, Васильева перевели в теплую пятиместную камеру, выдали одежду, которую не страшно было одеть, новехонькие, в самую пору башмаки и тюфячок, чтобы спалось удобней. Василий здорово исхудал, тюремную еду, если ее можно было называть едой, кушал плохо.
Из Бутырки ежедневно посылали на Лубянку подробные отчеты о содержании и здоровье арестанта Васильева. Генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин в учреждении был переименован в гражданина Васильева. Первые две недели он на Васильева не отзывался, проклиная поименно всех членов Президиума Центрального Комитета, грозил власти народным восстанием, потом нахлынуло безразличие, апатия: «Васильев он или Сталин, какая разница в этом бездушном, каменном мраке?» Потом заболел.
— Он ест?
— Начал есть. Еду берем из рабочей столовой.
— Правильно, — одобрил начальник. — Баландой его больше не корми. Подселили к нему кого?
— Сразу двух, как уславливались.
— То есть в камере сидят трое?
— С ним — трое. Один бывший преподаватель с МГУ, другой машинист. Но машинист, по-моему, более смышленый, — заметил заместитель.
— Читал их бумаги, согласен. Эмгэушник совсем недоделанный. Он кем был в университете, химиком?
— Философ он. С кафедры философии.
— Значит, болтун!
— Толку от него мало. Может убрать?
— Пусть пока сидит. Ты, вот что, — начальник тюрьмы исподлобья взглянул на подчиненного, — прогулки Васильеву увеличь. Эти двое, сокамерники, пусть с ним ходят. Потом с питанием, разнообразь. Что-нибудь с офицерского стола дай.
