Александр Дюма-сын - Дама с камелиями
— У меня нет охоты встречаться с графом N.
— Граф N. никогда не бывает у нее. Она не выносит его.
— Если Маргарита хочет меня видеть, она знает, где я живу, пускай она придет, а я носу не покажу на улицу д'Антэн.
— А вы хорошо ее примете?
— Прекрасно.
— Отлично, я уверена, что она придет.
— Пускай приходит.
— Вы выйдете сегодня?
— Я буду дома весь вечер.
— Я передам ей.
Прюданс уехала.
Я даже не написал Олимпии, что не приду к ней. Я с ней не стеснялся. Я проводил с ней не больше одной ночи в неделю. Мне кажется, она развлекалась с каким-то актером из бульварного театра.
Я пошел обедать и сейчас же вернулся. Я велел затопить все печи и отослал Жозефа.
Не могу вам передать, какие противоположные чувства боролись во мне во время ожидания, но, когда около девяти часов я услышал звонок, все эти чувства вылились в такое сильное волнение, что я должен был прислониться к стене, чтобы не упасть, прежде чем отворить дверь.
К счастью, передняя была полуосвещена и перемена в моем лице была не так заметна.
Маргарита вошла. Она была вся в черном и под вуалью. Я едва угадывал ее черты под кружевом.
Она прошла в гостиную и подняла вуаль.
Она была бледна, как мрамор.
— Я пришла, Арман, — сказала она. — Вы хотели меня видеть, и я пришла. — И, уронив голову на руки, она разразилась слезами.
Я подошел к ней.
— Что с вами? — сказал я изменившимся голосом.
Она пожала мою руку и ничего не ответила, слезы не давали ей говорить. Но через минуту, успокоившись немного, она сказала:
— Вы меня очень обидели, Арман, а я вам ничего не сделала.
— Ничего? — спросил я, горько усмехнувшись.
— Только то, что обстоятельства вынуждали меня сделать.
Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь в жизни испытывать то, что я испытал, увидев Маргариту.
В последний раз, когда она была у меня, она сидела на том же самом месте, где она сидела теперь, только за это время она стала любовницей другого, другие, не мои поцелуи касались ее губ, которых невольно жаждали мои губы, и все-таки я чувствовал, что люблю эту женщину так же, а может быть, и сильнее, чем раньше.
Мне было трудно начать разговор. Маргарита поняла это, без сомнения, и сказала:
— Я пришла вас побеспокоить, Арман. У меня к вам две просьбы: простите меня за то, что я вчера наговорила мадемуазель Олимпии, и пощадите меня в будущем. Сознательно или бессознательно, с тех пор, как вы вернулись, вы все время так меня обижаете, что теперь я была бы не в силах вынести и четверти тех волнений, которые я вынесла до сегодняшнего утра. Вы сжалитесь надо мной, не правда ли, и поймете, что для благородного человека существуют более почетные задачи, чем месть такой больной и несчастной женщине, как я. Возьмите мою руку: у меня жар, и я встала с постели только затем, чтобы просить у вас не вашей дружбы, а вашего равнодушия.
Я взял руку Маргариты. Действительно, она была горячая, а бедная женщина дрожала под своим пальто.
Я подкатил к печке кресло, в котором она сидела.
— Неужели вы думаете, что я не страдал, — сказал я, — в ту ночь, когда, прождав вас напрасно в деревне, отправился в Париж искать вас и нашел только письмо, которое чуть не свело меня с ума? Как вы могли меня обмануть, Маргарита? Ведь я вас так любил!
— Не будем говорить об этом, Арман, я не за тем пришла. Мне только не хочется видеть в вас врага, вот и все, и хотелось еще раз пожать вам руку. У вас есть любовница, молодая, красивая, которую вы любите, говорят. Будьте с ней счастливы и забудьте меня.
— И вы тоже счастливы, конечно?
— Разве у меня вид счастливой женщины, Арман? Не смейтесь над моим горем, вы ведь лучше всех знаете причины и беспредельность его.
— От вас зависело не быть несчастной, если только вы действительно несчастны, как вы говорите.
— Нет, мой друг, обстоятельства были сильнее. Я была покорна не своим инстинктам, как вы, по-видимому, думаете, а доводам, которые вы когда-нибудь узнаете и которые заставят вас меня простить.
— Почему вы не говорите мне этих доводов сегодня?
— Потому что они не в силах восстановить наши отношения и могут поссорить вас с людьми, с которыми вы не должны ссориться.
— Кто эти люди?
— Я не могу вам сказать.
— Тогда вы лжете.
Маргарита встала и направилась к двери.
При виде этого немого и вместе с тем выразительного горя я почувствовал себя растроганным. Я мысленно сравнивал эту бледную, плачущую женщину с той, которая насмехалась надо мной в оперетте.
— Вы не уйдете, — сказал я, встав перед дверью.
— Почему?
— Потому что я люблю тебя, несмотря на то, что ты мне сделала. Я не переставал тебя любить и не пущу тебя.
— А завтра прогоните меня, не правда ли? Нет, это невозможно! Наши дороги разошлись, не будем пытаться их соединять. Вы начнете, может быть, меня презирать, а теперь вы меня только ненавидите.
— Нет, Маргарита! — воскликнул я, чувствуя снова, что во мне проснулись любовь и желание. — Нет, я забуду все, и мы будем счастливы, как мы этого хотели.
Маргарита с сомнением покачала головой и сказала:
— Я ваша раба, ваша собака! Вы можете делать со мной что угодно, возьмите меня, я ваша.
Сняв пальто и шляпу, она бросила их на диван и начала быстро расстегивать лиф: у нее снова начинался припадок, кровь прилила к голове и душила ее. Раздался хриплый и сухой кашель.
— Велите кучеру, — попросила она, — ехать домой.
Я сам спустился вниз. Когда я вернулся, Маргарита лежала перед огнем и дрожала от холода. Я взял ее на руки, раздел и отнес, холодную, как лед, на свою постель, затем сел около нее и старался согреть ее своими ласками. Она ничего не говорила, только улыбалась.
Ах, это была удивительная ночь. Казалось, Маргарита вкладывала всю свою жизнь в поцелуи, которыми она меня осыпала, и я так ее любил, что в разгар ее лихорадочной страсти задавал самому себе вопрос, не убить ли ее, чтобы никому больше не принадлежала. Месяц такой любви и тело и душу обратили бы в труп.
День застал нас бодрствующими. У Маргариты было мертвенно-бледное лицо. Она ничего не говорила. Большие слезы время от времени катились у нее из глаз и застывали на щеках, как блестящие бриллианты. Ее усталые руки иногда поднимались, чтобы обнять меня, и бессильно падали на постель.
Один момент мне казалось, что я сумею забыть то, что произошло со времени моего отъезда из Буживаля, и я сказал Маргарите:
— Хочешь, уедем, бросим Париж?
— Нет, нет, — ответила она испуганно. — Мы будем слишком несчастны, я не могу больше давать тебе счастье, но до последнего вздоха буду покорна твоим прихотям. В какой бы час дня или ночи ты меня ни пожелал, приходи и бери меня, но не связывай своего будущего с моим, ты сам будешь несчастен и меня сделаешь несчастной. Я буду еще в течение некоторого времени красива, пользуйся этим, но не проси у меня другого.
Когда она уехала, я испугался своего одиночества. После ее отъезда я просидел два часа на постели, на которой она лежала, смотрел на подушку, на которой оставалось еще углубление от ее головы, и спрашивал самого себя, где мне найти выход между любовью и ревностью.
В пять часов, сам не зная зачем, я отправился на улицу д'Антэн.
Нанина открыла мне дверь.
— Барыня не может вас принять, — сказала она смущенно.
— Почему?
— Граф П. у нее. Он приказал никого не пускать.
— Верно, — пробормотал я, — я забыл.
Я вернулся домой, как пьяный, и знаете, что я сделал в минутном припадке ревности, которого как раз хватило на постыдный поступок, знаете, что я сделал? Я решил, что эта женщина посмеялась надо мной, представил ее себе в строго охраняемом уединении с графом П., повторяющую те же слова, которые она мне говорила ночью, взял бумажку в пятьсот франков и послал ей со следующей запиской:
«Вы так поспешно уехали сегодня, что я забыл вам заплатить. Вот плата за вашу ночь».
После, когда письмо было отправлено, я вышел из дому, чтобы не чувствовать раскаяния в своей грубости.
Я пошел к Олимпии и застал ее за примеркой платьев. Когда мы остались одни, она начала мне петь скабрезные романсы, чтобы развлечь меня.
Олимпия представляла собой настоящий тип куртизанки, бесстыдной, бессердечной и глупой, по крайней мере в моих глазах. Может быть, какой-нибудь другой мужчина питал к ней такие же чувства, как я к Маргарите.
Она попросила у меня денег, я дал их ей и вернулся домой.
Маргарита мне не ответила.
К чему вам описывать мое состояние за весь день!
В половине седьмого посыльный принес конверт, в котором было мое письмо и деньги, и ничего больше.
— Кто вам это передал? — спросил я у посыльного.
— Дама. Она уезжала с горничной в почтовой карете в Булонь и велела мне отнести письмо только тогда, когда карета выедет.
Я побежал к Маргарите.
— Барыня уехала в Англию сегодня в шесть часов, — сказал мне швейцар.
