Александр Дюма-сын - Дама с камелиями
Чувствуете ли вы право и силу сломать его? Умоляю вас во имя вашей любви и вашего раскаяния, Маргарита, не нарушайте счастья моей дочери…»
Я молча плакала, мой друг, перед всеми этими доводами, которые я сама себе часто приводила и которые в устах вашего отца получали еще большую определенность. Я говорила себе все то, что ваш отец не решался мне сказать и что часто просилось у него на язык: что я все-таки содержанка и, как бы ни оправдывала нашу связь, она всегда будет носить характер расчета, что моя прошлая жизнь не дает мне никакого права мечтать о подобном счастье и что я брала на себя ответственность, которая шла вразрез с моими привычками и моей репутацией. Я любила вас, Арман. Отеческая манера разговора, чистые чувства, которые господин Дюваль пробуждал во мне, уважение этого старика, которое я заслужила, ваше уважение, в котором я была уверена, — все это вызывало в моем сердце благородные чувства. Они возвышали меня в моих собственных глазах и рождали незнакомые до тех пор святые стремления. Когда я думала, что этот старик, который вымаливал у меня будущее своего сына, велит когда-нибудь своей дочери упоминать мое имя в своих молитвах, как имя неизвестного друга, я вся преображалась и гордилась собой.
Острота момента, может быть, усиливала мои под линные чувства, но я это действительно испытывала, мой друг. И эти новые чувства заставляли умолкнуть возражения, которые мне нашептывали воспоминания о счастливых днях, проведенных с вами.
«Хорошо, — сказала я вашему отцу, вытирая слезы. — Вы верите, что я люблю вашего сына?»
«Да», — сказал господин Дюваль.
«Бескорыстной любовью?»
«Да».
«Верите вы, что в этой любви заключались для меня все надежды, мечты и оправдание моей жизни?»
«Твердо верю».
«Ну так поцелуйте меня, как вы поцеловали бы вашу дочь, и клянусь вам, что этот поцелуй, единственно чистый поцелуй за всю мою жизнь, даст мне силы бороться с моей любовью и что раньше чем через неделю ваш сын вернется к вам. Он будет страдать некоторое время, но будет исцелен на всю жизнь».
«У вас благородное сердце, — сказал ваш отец, целуя меня в лоб. — Бог вас вознаградит за ваше намерение, но я боюсь, что вы не справитесь с моим сыном».
«О, будьте спокойны, он будет меня ненавидеть!»
Нужно было создать между нами какую-нибудь непроходимую преграду — как для одного, так и для другого.
Я написала Прюданс, что принимаю предложение графа П., и просила ему передать, что буду ужинать с ним и с ней.
Я запечатала письмо и просила вашего отца, не говоря ему о его содержании, передать его по назначению по приезде в Париж.
Он спросил меня о содержании. «Дело идет о счастье вашего сына», — ответила я.
Ваш отец поцеловал меня в последний раз. Я почувствовала на своем лбу слезы благодарности, которые как бы искупали ошибки моего прошлого, и в тот момент, когда я согласилась отдаться другому человеку, я сияла от гордости, думая о том, что я покупала этой дорогой ценой.
И это было вполне понятно, Арман; вы говорили мне, что ваш отец — самый честный человек на свете.
Господин Дюваль сел в экипаж и уехал.
Но я — женщина, и когда вас увидела, не могла удержаться от слез, но не забыла все-таки своего решения.
«Хорошо ли я сделала?» — вот какой вопрос я задаю себе теперь, когда лежу больная в постели, из которой уже не поднимусь.
Вы были свидетелем, что я испытывала по мере приближения часа нашей неизбежной разлуки. Вашего отца не было тут, и он не мог меня поддержать. Была минута, когда я была готова во всем вам признаться, так я боялась, что вы меня будете ненавидеть и презирать.
Вы не поверите, может быть, Арман, но я просила у Бога сил. Он принял мою жертву и дал мне силы.
За ужином мне тоже нужна была помощь, я не хотела думать о том, что мне предстоит, — я так боялась, что мужество мне изменит!
Кто бы мог подумать, что я, Маргарита Готье, буду так страдать при одной мысли о новом любовнике?
Я напилась, чтобы забыть, а на другой день проснулась в постели графа.
Вот вам вся правда, мой друг, судите и простите, как я простила вам все зло, которое вы мне причиняли с тех пор.
XXVI
То, что было после этой роковой ночи, вы знаете не хуже меня, но вы не знаете, вы не можете знать, что я выстрадала после нашей разлуки.
Я узнала, что ваш отец увез вас, но я не сомневалась, что вы не сумеете долго прожить вдали от меня. В тот день, когда я встретила вас на Елисейских полях, я была взволнована, но не удивлена.
Тогда начался целый ряд дней, из которых каждый приносил мне новое оскорбление от вас, оскорбление, которое я принимала почти с радостью, так как оно являлось доказательством вашей любви ко мне, и, кроме того, мне казалось, что чем больше вы меня преследуете, тем больше я вырасту в ваших глазах в тот день, когда вы узнаете правду.
Не удивляйтесь этому радостному мученичеству, Арман. Ваша любовь открыла мое сердце благородному восторгу.
Однако я не сразу окрепла.
Между моментом принесения жертвы и вашим приездом прошло довольно долгое время, в течение которого мне необходимо было напрягать все свои силы, чтобы не сойти с ума и не замечать жизни, в которую я бросилась. Прюданс вам рассказывала, не правда ли, что я бывала на всех празднествах, на всех балах, на всех оргиях?
Я как бы надеялась поскорее убить себя этими излишествами, и, по-видимому, эта надежда скоро оправдается. Мое здоровье все ухудшалось и ухудшалось, и в тот день, когда я послала к вам мадам Дювернуа просить пощады, и душа и тело мои были совершенно измучены.
Я не буду вам напоминать, Арман, как вы вознаградили последнее доказательство любви, которое я вам дала, каким оскорблением вы выгнали из Парижа умирающую женщину, которая не могла противостоять вашему желанию провести с ней ночь любви. Как безумная, поверила она на минуту, что можно спаять прошлое и настоящее. Вы имели право, Арман, поступать так, как вы поступали: мне не всегда платили так дорого за мои ночи!
Я все бросила тогда. Олимпия меня заменила у графа N. и, как говорят, объяснила ему причины моего отъезда. Граф Г. был в это время в Лондоне. Он принадлежит к тем людям, которые смотрят на любовь к таким женщинам, как я, как на приятное времяпрепровождение, остаются друзьями тех женщин, которыми обладали, и никогда не испытывают ненависти, потому что никогда не знали ревности, он принадлежит, наконец, к тем вельможам, которые раскрывают нам наполовину свое сердце, но весь свой кошелек. И о нем я прежде всего подумала и отправилась к нему. Он принял меня прекрасно, но был в это время любовником светской женщины и боялся себя скомпрометировать близким знакомством со мной. Он меня познакомил со своими друзьями, они мне устроили ужин, после которого один из них меня увез.
Что мне было делать, мой друг?
Покончить с собой? Но это наложило бы бесполезное бремя на вашу жизнь, которая должна быть счастливой. К тому же зачем кончать с собой, когда и без того смерть близка.
Я стала бездушным телом, бессмысленной вещью, я прожила некоторое время такой жизнью автомата, потом вернулась в Париж и спросила о вас. Мне сказали, что вы уехали в далекое путешествие. У меня не было больше никакой поддержки. Моя жизнь стала снова такой, какой она была за два года перед нашим знакомством. Я пыталась вернуть герцога, но я слишком жестоко оскорбила этого человека, а старики не отличаются терпением, вероятно, потому, что не сознают свою недолговечность. Моя болезнь с каждым днем все усиливалась, я была бледна, печальна, еще больше похудела. Мужчины, которые покупают любовь, исследуют товар, прежде чем взять его. В Париже нашлись более здоровые женщины, меня стали забывать. Вот вам мое прошлое до вчерашнего дня.
Теперь я совершенно больна. Я написала герцогу и просила у него денег, потому что у меня ничего нет, а кредиторы вернулись и с ожесточением подают мне свои счета. Не знаю, ответит ли мне герцог. Почему вас нет в Париже, Арман? Вы бы приходили ко мне, и ваши посещения приносили бы мне утешение.
20 декабря.
Ужасная погода, идет снег, я одна дома. У меня была такая сильная лихорадка три дня, что я не могла вам написать ни слова. Ничего нового, мой друг. Каждый день я бессознательно жду письма от вас, но его нет и, наверное, не будет. Только мужчины имеют силу не прощать. Герцог мне не ответил.
Прюданс снова начала ходить по ломбардам.
Я не перестаю харкать кровью. Вам было бы больно меня видеть. Вы — счастливец: находитесь под жарким небом, а мне предстоит ледяная зима, которая давит мне грудь. Сегодня я немного вставала и через занавески на окнах видела парижскую жизнь, с которой я уж совсем покончила. Прошло несколько знакомых, быстро, весело, беззаботно. Никто не поднял глаз на мои окна. Правда, несколько молодых людей заходили справляться о моем здоровье. Я была уже раз больна, и вы, не зная меня, выслушав от меня только дерзости в день нашего первого знакомства, приходили каждый день узнавать о моем здоровье. Теперь я снова больна. Мы провели вместе полгода. Я питала к вам такую любовь, какую только может вместить и дать сердце женщины, а вы все-таки далеко, проклинаете меня и не шлете мне ни слова утешения. Но я уверена, что эта заброшенность только дело случая. Если бы вы были в Париже, вы бы не отходили от моего изголовья и от моей комнаты.
