Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
Через три дня, напутствуемый благословением и наставлениями отца Гугона усерднее изучать науки и продолжать усовершенствоваться в письме — и то и другое откроет ему дорогу в жизнь, — обняв доброго учителя, постояв на деревенском кладбище у холмика свежей земли с низеньким, грубо сколоченным деревянным крестом, Ив пошел обратно в Париж. Позади осталась родная деревня. Так нерадостно встретила она Ива и так грустно проводила. Остались отец Гугон и слепая Жакелина да еще ветхая лачуга с заколоченной дверью и совсем позабытым в ней котом Рагоном.
Поздняя осень. Париж окутан синей дымкой. Издали о холма не отличить, где река, а где дорога. Не видно ни монастырских мельниц, ни городских печей. Замок Малого моста возник вдруг и словно повис в воздухе. Еще долго до вечера, а уже где‑то светится огонек Ив ловил себя на том, что радуется при мысли скоро увидеть знакомых людей, понимал, что эти люди стали ему близкими и большинство из них хорошие и благодаря им Париж стал для него вторым домом.
У ворот мостового замка толпился народ. Поперек дороги стояла тележка с корзинами, укрытыми сухими листьями, запряженная ослом. Бойкая крестьянка, владелица тележки, сыпала словами, доказывая что‑то, то упирая кулаки в бока, то тыча ими в нос королевскому сборщику. Тот в ответ выкрикивал ругательства, ухватив осла за уздечку. Рядом стояла повозка с дровами. Дровосек кричал, чтобы скорей пропускали в город, а его собака, стоя на Поленнице, истошно лаяла, топорща шерсть. Кругом них с выкриками и свистом шныряли мальчишки.
Сквозь эту шумную сутолоку Ив с трудом добрался до ворот.
На мосту — почти никого, туман и дым из труб, холодно. Люди, завернувшись в плащи, нахлобучив капюшоны, спешили к своим очагам. «Железная лошадь» была полна народу. Шумели игроки в кости. Пьяный голос тянул песню. Хохот, брань вперемежку. Хозяин, увидев Ива, бросился к нему навстречу, перекрывая шум своим громоподобным голосом:
— А–а! Вот он, наш школяр Ив! Сюзанна! Сюзанна! Смотри, кто вернулся! Что я говорил!..
— Ничего вы не говорили! — крикнула, подбегая, Сюзанна.
— Замолчи! Не омрачай его радости вернуться наконец в лоно «Железной лошади»! Клянусь, не дождаться февраля месяца, если я не отпущу ему сегодня даром кувшин гренадского!
С этими словами он охватил ручищей шею Ива, прижал его к себе и чмокнул в голову.
Сюзанна стащила с Ива дорожный мешок и с раскрасневшимся лицом, с блестевшими радостью глазами взяла его за руку:
— Идем скорей к магистру Петру, пока он не улегся спать.
Когда подошли к лестнице, Сюзанна тихо сказала:
— У него и переночуешь. Он позволит, я знаю…
На лестнице было темно, но в щели под дверью был Виден свет. Прежде чем постучать, Ив приложил ухо к двери и услышал тихие шаги. На стук ответил тонкий голос магистра Петра:
— Кто там?.
Стукнула отодвинутая задвижка, и дверь осторожно приоткрылась, пропустив свет светильника.
— О! — воскликнул магистр. — Ave, prior discipulus meus![97] Входи, входи… Я собирался лечь спать. Садись вот сюда и расскажи, как путешествовал. Что старик Гугон? Хочешь курицы? Ешь, ешь, наверно, проголодался.
Ив не отказался.
Магистр Петр внимательно выслушал рассказ Ива о поединке барона де Понфора с дю Крюзье, о суде божьем, о смерти отца и о наставлениях священника.
— Да, бессмысленны и мерзостны эти поединки и турниры нашей знати. Свет истинной науки не скоро еще отточит тупой разум этих господ. Не помогут и проповеди клириков, зачастую принимающих участие в их походах и войнах. Мало того — благословляющих господ на эти дела. Мерзок и жесток и дю Крюзье, как большинство их.
Магистр отнесся сочувственно к тяжелым переживаниям Ива, старался утешить его.
— А старик Гугон верен себе: человеколюбив, как подобает слуге бога, и разумен, как добрый ученый. Он прав: искусное чтение и превосходное писание определяют достойного человека. Я не сомневаюсь, что ты преуспеешь и в науках и в письме, станешь действительно scribtor egregius[98]. Смотри, если бы не искусство переписывания, ты умножил бы собою толпу несчастных бродячих школяров, просящих милостыню у наших церквей и таверн. Или, хуже того, связался бы с такими, как Алезан и его прихлебатели, которые научили бы тебя иной «науке» — обманывать, играя в кости, воровать и пьянствовать. Благодаря Гугону ты научился грамоте латинской, и счету, и молитвам. Теперь постигнешь грамматику, риторику и диалектику, а там и астрономию с геометрией, музыку и потрудишься к великой славе семи свободных искусств!..
Магистр Петр еще долго говорил, поучая Ива и шагая по комнате босиком Иву стоило немалых усилий не зевнуть громко. Веки слипались, вот–вот заснет сидя. Магистр заметил это.
— Пожалуй, нам пора спать… Да, вот еще что: я уговорился с аптекарем Амброзиусом, что он пустит тебя снова ночевать к себе, иначе я не стану покупать у него травы и настои. Иди к нему завтра. А теперь ложись.
Магистр произнес это, сидя на кровати и стягивая штанину.
— Я тушу светильник. Эти подлецы торговцы гарным маслом дерут втридорога.
И уже в полной темноте продолжал:
— Скажешь аптекарю, чтобы прислал мне меду. Прекрасное средство для питья и для втирания в больные места тела. Это свойство меда было известно древним. Греки уверяли, что пчеловодству научил людей Аристей, сын бога Аполлона…
Что говорил дальше магистр Петр, Ив не слыхал — он крепко спал.
Все чаще и чаще шли дожди, все реже проглядывало солнце. Прохожие, скот, лошади месили на мосту глубокую грязь, комья ее от колес повозок летели в стены домов Потом осенняя стужа, слякоть и сильный ветер сменились заморозками и январским снегом. Стало веселей от солнечных дней, белых полей, синего неба и прозрачности воздуха. Сена и Бьевра радостно заискрились.
Школа магистра Петра поместилась на зимнее время в верхней комнате таверны «Белый вол», на другом конце моста Уроки нередко прерывались шумом драк и непристойными выкриками пьяных мужчин и женщин в таверне. Магистр в отчаянии закрывал уши ладонями и бегал взад и вперед по комнате, сознавая свою полную беспомощность.
Ив был прилежен в учении и в переписывании для магистра Петра и для монаха отца Иннокентия. И аптекарю не на что было жаловаться — Ив приходил ночевать вовремя и платил аккуратно. А если оставался ночевать у оружейника Симона, то предупреждал об этом сира Амброзиуса.
В семье оружейника Ив нашел прежнее радушие. Эрно обрадовался Иву, хотя и упрекал сначала за исчезновение после поединка рыцарей. Симон и его жена приняли близко К сердцу злоключения Ива. Они сказали, чтобы он каждый день приходил и обедал с ними.
— У нас на всех хватит, — сказал оружейник, — у меня, слава господу, сейчас работы вдосталь. А про твоего пройдоху марсельца с его ржавой лошадью я и слышать не хочу!
У Симона действительно было много работы, это Ив видел. Все помещение лавки и мастерской было завалено грудами мечей, копий, шлемов, кольчуг, алебард, луков. С утра до вечера, а иногда и до поздней ночи слышалось сипение мехов, удары молотов, визг обтачиваемого железа. Кроме Эрно, оружейник принанял двух подмастерьев. Ива поразило, что никого постороннего в дверь с моста не пускали и, когда стучавший говорил, что хочет видеть хозяина, отвечали, не открывая двери, что оружейного мастера нет дома. А вместе с тем то и дело, чаще всего в сумерки, раз* давались четыре — всегда четыре — негромких стука в крышку люка, того самого, что вел прямо к воде. Люк от* крывали, и оттуда выходили какие‑то люди, с виду простыв вилланы или рыбаки. Молча проходили они за Симоном в мастерскую или лавку, говорили там еле слышно. Обратно несли, по–видимому, оружие, тщательно завернутое в полот» но и перевязанное лыком. Раз пять–шесть ходили они туда и обратно, носили эти тюки и так же, не сказав ни слова, исчезали. Несмотря на темноту, никто не светил им фонарем, и люк за ними тихо опускали и запирали. Ив несколько раз видел таких людей, они не всегда были одними и теми же. Странно было и то, что ни Симон, ни Эрно, ни Мадлена (подмастерья уходили засветло) ни словом не обмолвились об этих людях. Ив понимал одно: не хотят говорить, значит, так надо и нечего приставать с расспросами.
В конце концов, не все ли равно Иву, что это за люди и кому понадобится столько оружия? А что Симон хорошо зарабатывает, тем лучше для него, честного, хорошего человека, для его доброй Мадлены и для Эрно, которому оружейник стал платить жалованье раньше полагающегося годичного срока.
К концу февраля посещения «таинственных» людей прекратились, дверь на мост открывали всем, и заказчики стали приходить в лавку, как раньше. В мастерской стало тише, подмастерья были отпущены.
Симон и Мадлена уговорили Ива отказаться от ночлега у аптекаря, а ночевать у них в лавке, где он с наступлением вечера, когда лавку запирают и закрывают ставни, может сколько хочет заниматься переписыванием.
