Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Но нельзя было взять без военных властей, – не торжественно, да и как именно? – вооружённой силы у комиссаров не было. Нетактично сделал Алексеев, что не приехал на вокзал.
Что ж, сели все четверо комиссаров в автомобиль и через пригород, а затем по главной улице Могилёва отправились в Ставку.
В штабе Алексеев, правда, тотчас принял их. Был у него вид какой-то зачумленный, хмурый, невыспанный, – начальника штаба всех вооружённых сил можно было вообразить бодрей. Видимо, революция ему действительно боком вышла.
Зато Бубликов, только что с голосом сиплым, чувствовал себя военным, напряжённым, поворотливым, быстрым. Он предъявил генералу предписание Временного правительства за подписью князя Львова о лишении свободы бывшего императора. И настаивал, чтоб это действие было совершено быстрей, пока император не успел приготовиться.
У генерала Алексеева за очками были по сути ехидные глаза чиновника, усы какие-то котячьи, да весь вид. Себе на уме, очень не открытый.
Как бы с робостью генерал спросил: а стоит ли сейчас объявлять бывшему царю об аресте? Он согласен ехать, он знает, что сопровождать его приедут депутаты Думы, поезд подготовлен – и пусть себе едет?
Но Революция не имеет нужды скрываться и стыдливо клонить голову! Бубликов не намеревался увозить царя обманом! Нет, бывшему царю должно быть строго и полновесно объявлено, что он – арестован!
Так, может быть, депутаты сами и объявят? – Алексеев смотрел просительно. Совсем потерянный, не боевой генерал.
Нет, это – дело военных, начальника штаба. Бывшему императору будет легче услышать это от Алексеева.
(А отказывался Бубликов единственно потому, что потерял голос: от этого упал бы весь эффект ареста, царь мог бы усмехнуться.)
А ещё хочет Бубликов: чтобы к императорскому поезду был прицеплен отдельный вагон, в котором комиссары и поедут.
Это не встречало затруднений.
А ещё хотел бы Бубликов получить полный список имён всех, кто будет бывшего царя сопровождать, – от свиты и до прислуги, каждого. (Он всех их считал как бы потенциально арестованными.)
Вот это требование, думал он, затруднит и задержит. Но как раз оно оказалось для Алексеева крайне легко: все и всякие виды списков у него, очевидно, хранились, и соединив разные, он тут же приложил список 47 лиц. Впрочем, на вокзале его можно уточнить.
Бубликов прочёл. Что была свита императора? Как всё его окружение, как весь его выбор, – ничтожества. Но вот – адмирал Нилов? Всё же военный человек, может дать какой-то военный совет, предпринять какое-то решительное действие в пути. Надо его отъединить, не брать.
Всё.
Комиссары отправились в автомобиле на вокзал – и Алексеев тотчас вослед за ними.
На платформе между двумя литерными поездами четверо штатских комиссаров стали в хвосте, ожидая своего подцепляемого вагона. С ними – наряд из десятка гвардейцев железнодорожного батальона.
А Алексеев мимо них хмуро прошаркал вперёд. Говорили, что – царь всё ещё у своей матери, и Алексеев зашёл туда, в вагон императрицы.
Бубликов следил, что произойдёт. Нельзя было ждать от Николая – а вдруг какое-то всё же сопротивление, протест?
На ту же платформу стягивались и кто нужен и посторонние. Что-то публика уже прослышала или почувствовала, собирались всё гуще, так что комиссарам издали было уже и плохо видно.
Больше молчали.
Погода стояла нехолодная.
Из вагона императрицы никто пока не выходил. А тем временем Нилову объявили, что он должен остаться в Могилёве. Руки по швам, он спрашивал: арестован ли? Ответили ему, что – таких указаний нет.
Этот человек, совершенно бесполезный в отношении государственном, но годами деливший с императором все его передвижения, столования и досуги, всегда пьяный или полупьяный, а сегодня как раз и трезвый, просто слабость государева, просто придворное теплокровное существо, – пошёл теперь в царский поезд взять свои вещи.
Толпа всё сгущалась – и необычно молчала, как не бывает на платформах при провожании. Все стояли в бездвижности – и лицами туда, где бывший император.
Человек сто пятьдесят набралось.
Вдруг – от императрицы вышел Алексеев и пошёл сюда, к комиссарам.
У него было сморщенное, горькое выражение, усы лезли на очки, глаза совсем смежились.
– Всё объявлено, – тихо сказал он Бубликову. – Государь приглашает вас сегодня к своему столу обедать.
Чего угодно ожидал Бубликов, только не этого. Что угодно предусматривал он в своей революционной задаче, но не такое.
Арестованный царь – подумал, где им пообедать.
И – интересно было посидеть один раз за царским столом и посмотреть на него близко, и поговорить, – так ведь и не видел, даже арестовав!
Но – терялась революционная поза, мог быть неважный штрих для истории.
Бубликов отказался – за себя и за всех комиссаров.
Тут подали и их вагон.
Алексеев попрощался с ними за руку – и ушёл опять вперёд.
Вдруг вся толпа дрогнула – и тогда в просветах, а с площадки вагона и над головами, можно было увидеть: из вагона старой императрицы не вышел – выскочил царь, в кубанской форме, в чёрной папахе, пурпурном с исподу башлыке, при казачьем оружии, аксельбантах, и почти перебежал искосный путь к своему вагону, на ходу подняв руку для козырянья – да так и не опускав её, всё подряд и держа, у закинутой головы.
Кто-то подбежал и поцеловал ему свободную левую руку.
Вся толпа стояла туда лицом – и молчала. Ни выкрика.
Так и скрылся в своём вагоне.
Алексеев зашёл за ним.
Потом вышел.
Лица свиты уже все сели в поезд.
И комиссары тоже вошли.
Ударили три звонка отправления. Дежурный по станции взмахнул флажком машинисту.
Толпа молчала. Но вся повернулась к императорскому поезду.
Алексеев отдал честь при отходе царского вагона.
Вагон с комиссарами тянулся последний – и видел головы, головы с перрона. Все лицами сюда.
Но одобрения не было на них. Ни взмаха руки.
Только Алексеев, когда вагон комиссаров поравнялся с ним, снял шапку и поклонился.
А тонкая изящная старая императрица стояла в широком окне своего вагона, через платформу, – с отчаяньем.
512
Владимир Дмитриевич Набоков был из тех несравненных счастливцев, кого судьба одаряет всем возможным, не соразмеряясь: и богатством, и знатностью, и чинами, и цветущим здоровьем, и выдающимся тонким умом, и даром красноречия, и способностью проявлять себя с лучшей стороны, и неизменной высокой уверенностью в себе. Отчасти от этой уверенности и постоянства своих удач он не держался за звание камергера и отдал его за одну публичную революционную речь. Человек его ума и образованности не мог не сочувствовать Освободительному движению в России – и в своём особняке на Большой Морской он принимал важнейший Земский съезд в 1904 году. Он, разумеется, был избран в 1-ю Государственную Думу и был среди её серого пиджачного состава несравненным джентльменом, и каждое заседание в новом костюме и галстуке. Однако крах 1-й Думы стал и крахом его общественной карьеры: в Выборг он не только поехал, но был там секретарём заседания – и это было последнее видное, что делал он. Все последующие Думы были для него закрыты. Возвращаться на службу государственную и он сам бы уже не хотел, и его бы не взяли. Быть просто видным членом кадетского ЦК значило свести себя к партийной деятельности – в этом проявилась бы недостача вкуса. Но жизнь, полную вкуса, при своих средствах, красивой жене, отличных детях, в столичной среде он мог вести и не занимаясь ничем собственно. И так счастливо и ярко прошёл у него весь период до войны. А в войну он стал полковым адъютантом ополченской дружины, ведшей тыловые работы, уехал из Петрограда и тем более оторвался от кадетской среды. Когда же и вернулся делопроизводителем Главного штаба, он как-то уже не соединился с ЦК к-д: отчасти и права не имел как офицер, впрочем этим можно было пренебречь, а – не было особенного смысла. В эти военные годы он иногда печатал фельетоны, съездил как-то в Англию, – живых же связей с кадетским ЦК не восстанавливал. И так не был в курсе их жизни, и они тоже воспринимали его как фигуру уже постороннюю.
А тут вдруг – эти неожиданные петроградские пертурбации. 27 февраля застало Набокова на службе, близ Симеоновского моста, и он не без опасности добирался потом домой по простреливаемым улицам. 28 февраля и 1 марта, пока на улицах продолжалась стрельба, он вообще не пошёл на службу и никого из домашних не выпустил, а новости узнавал от знакомых по телефону и от прислуги – уличные.
И вот, мгновенно и легко, свершилось всё то, к чему они когда-то, 15 и 10 лет назад, стремились, и что, очевидно, не оставалось характеризовать иным словом как: революция. (Хотя и кровь не лилась и баррикадной борьбы не было, странно.)
