Евгений Богданов - Поморы
Глянув на него в упор своими большими глазами, Фекла с надрывом в голосе сказала, как простонала:
— Ох, скушно живется! Знал бы ты, Родионушко!
Родион не знал, что ответить. Ему стало как-то неловко, и он хотел уйти. Но Фекла удержала его.
— Возьми меня в свою бригаду на Канин! Тут с тоски подохнешь. — Она встала, положила ему на плечо тяжелую, словно литую, руку. — Я буду вам обед готовить, прибирать, обстирывать. А то и на лед выйду к рюжам. Возьми, а?
— Нет, Фекла Осиповна, — ответил он, немало удивившись ее желанию. — Вы знаете, что очень тяжелая там работа. Жить негде. Не вместе же с парнями!
— А я в закуточке устроюсь. Завешу рядном уголок и буду спать.
Чудная девка! — подумал Родион, а вслух сказал:
— Это невозможно. И потом такие дела решает правление колхоза, председатель.
— Так я к председателю-то схожу. Ты только возьми!
— Не могу, Фекла Осиповна.
Он повернулся к двери, но она остановила его:
— Глянь-ко, что у меня есть-то! Подойди сюда.
Она подошла к комоду, где стояли зеркало, деревянная шкатулка и высокая узкогорлая ваза с высохшими бессмертниками. Что еще? — Родион с досадой приблизился к ней.
Фекла тотчас зажгла и поставила на уголок комода лампу, достала из шкатулки фотографический снимок и подала Родиону. На снимке унденский фотограф Илья Ложкин запечатлел свадебное застолье.
Увидев себя и Густю среди гостей на знакомой фотографии, Родион возмутился тем, что снимок попал в чужие руки, и хотел об этом сказать Фекле. Но подняв глаза от снимка, он увидел ее отражение в зеркале и смешался: Фекла стояла рядом, распустив по плечам длинные, блестящие, шелковистые волосы. Не успел он ничего вымолвить, как она взмахнула руками, и мягкие пахнущие, как лен, волосы обвили ему шею, захлестнув ее, словно петля.
Родион непроизвольно отшатнулся.
— Ты что? — только и смог он выговорить.
Быстро и ловко заплетая косу, Фекла сказала:
— Люб ты мне, Родя, вот Что!
— Потому и сплетню тогда пустила?
— Потому. Из ревности.
— Постыдились бы. — Родион опять перешел на вы. — Знаете ведь — я человек женатый. И потом, сколько уж вам лет?
Фекла на вопрос не обиделась.
— Что знаешь — того не спрашивай. А желание — не укор!
Родион, весь красный от смущения, почти бегом ринулся к двери. В сенях услышал приглушенный голос:
— Возьми-и-и! Пригожусь!
В голосе звучали боль и тоска.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кеды-ти не беды, Моржовец не пронос, есть на то Канин Нос.
Поговорка
В прежнее время по осени наважники добирались на Канин разными способами: на парусниках — при попутных ветрах, на морских карбасах вдоль берега — до ледостава, а по первопутку — на оленях.
К местам лова прибывали с немалым грузом: снастями-рюжами, хлебными запасами — до шести пудов на человека с расчетом на три месяца. Еще дома члены бригады договаривались, кому взять чайник, кому котел, а кому сковороду, чтобы было на чем и в чем готовить пищу. Все заранее предусматривалось до мелочи, до швейной иглы, молотка и сапожных гвоздей.
Иначе и нельзя: на малолюдном полуострове на десятки верст нет жилья — только тундровые мхи да болота, реки да озера, на сухих местах — низкорослый стланик. До ближайшего села Неси от Чижи-реки около полусотни верст, да и то по прямой. И некогда рыбакам наведываться в селения; день-деньской трудятся на льду.
Жили в низких — не распрямиться в полный рост — избушках: два ряда нар, крошечная глинобитная печка да дощатый узкий стол со скамейками — вот и весь рыбацкий комфорт.
В прошлом году в устье реки построил колхоз новую бревенчатую просторную избу, в печь из кирпича вмазали чугунную плиту.
В последних числах сентября бригада Родиона отправилась в путь на небольшом мотоботе Нырок, принадлежащем моторно-рыболовной станции.
Погода была скверная: сыпал мокрый снег, море угрюмо лохматилось, гремело. Мачта и такелаж на боте обледенели. Рыбаки, сидя в тесном кубрике, мечтали поскорее добраться до стана, ступить на землю, под крышу избушки.
Холода обещали близкий ледостав.
С приливом Нырок вошел в устье реки и отдал якорь. Рыбаки спустили на блоках карбас, стали перевозить имущество на берег. Вскоре распрощались с командой бота. Он поднял якорь, бойко застучал двигателем и побежал в обратный путь.
…Родион топором отодрал доску, которой была заколочена с прошлой зимы дверь, и первым вошел в избу. Внутри было холодно и по-нежилому пусто.
На столе — деревянная чашка с сухарями, покрытая холстинкой, соль в мешочке. На печке-старенький жестяной чайник. Все на случай, если в избу забредут люди, попавшие в беду. Нары в два этажа, занимавшие половину избы, чисты и, кажется, даже вымыты. Не хотели рыбаки, зимовавшие тут в прошлом году, оставлять после себя грязь.
В печь уложены пыльные сухие дрова с кусками бересты. Родион чиркнул спичкой, поднес ее к бересте. Она загорелась сразу, словно порох. Пошел черный тягучий дымок. На огне береста скручивалась, потрескивала и вскоре запылала ярко и весело, а вслед за ней запылали и сухие дрова.
Ввалился под тяжестью ноши Федор Кукшин, сбросил мешок на пол, распрямился.
— А ничего хоромы! Жить можно! Верно, Родя?
— Изба хорошая, — Родион обвел взглядом стены. — Пусть ребята носят имущество и готовят еду, а мы с тобой займемся дровами.
Они пошли вниз по течению реки, обшаривая берег. Он был гол, лишь кое-где на проплешинах торчали ветки стланика — кустарника, прижатого к земле ударами непогоды. Заготовлять его не имело смысла: ветки мало давали жару, да и требовалось стланика на топливо слишком много.
Посвистывая, ветер колол лица холодными иголками. Мокрые снежинки превращались на лету в льдинки. Ноги оскользались на мокрой глине, перемешанной местами с наносным илом.
Небо все в тяжелых низких тучах. Казалось, до них можно дотянуться, только подними руку. Федор кутал шею шерстяным шарфом.
— Во-о-он дрова! Гляди-ка, — Федька показал вниз, под берег, где среди камней виднелось около десятка бревен, принесенных приливом с моря и выброшенных волнами на сухое место.
— Неловко брать из-под берега-то, — заметил Родион. — Ну да ладно. От избушки зато недалеко.
Сбежав под обрыв, они принялись перепиливать бревна на короткие кряжи, чтобы таскать было сподручней. Кряжи поднимали наверх, на обрыв, складывали аккуратным штабельком. Потом отсюда всей бригадой перенесут дрова к избе.
От работы стало жарко. Федька размотал шарф, сунул его за пазуху.
— Мешает!
— То-то! — отозвался Родион, взваливая на плечо обрезок бревна, тяжелый, словно камень.
Работали до тех пор, пока не подняли наверх весь плавник. Набрался порядочный штабелек.
Родион, оглядев его, сказал:
— На сегодня хватит. Давай возьмем по кряжу к избе, — он постучал обухом по бревнышкам. — Вот эти вроде посушей. Пошли!
До стана добрались уже затемно. Оконце светилось красным прямоугольником в метельных, непогодных сумерках. Перепилили и раскололи принесенные кряжи и только тогда вошли в избу.
Парни уже успели обжить ее. От натопленной печи волнами распространялось домовитое тепло. На столе горела лампа-семилинейка, которую везли с великими предосторожностями. Эмалированные миски были расставлены, горкой высились ломти хлеба. Федька скинул ватник — и за стол.
— Навались, ребята!
Вскоре вся бригада дружно побрякивала ложками по краям больших мисок. Потом пили горячий ароматный чай. После ужина всех потянуло на нары.
Федор развязал мешок, вытащил гармонику, надел ремень на плечо и пробежался по ладам.
— Быть тебе, Федя, на стану культработником, — решил Родион. — Весели ребят!
— Есть! — отозвался бодро Федор. — Ребята, веселитесь!
Но никто не отозвался на зов гармоники, не запел. У ребят от усталости да горячей сытной пищи слипались глаза. Федор поставил гармонь в изголовье, растянулся во весь рост.
— Утро вечера мудренее!
А наутро косогор за избушкой весь был опутан сетями: рыбаки разбирали привезенные рюжи.
Стало совсем холодно. У берегов появился тонкий припайный лед. Началась однообразная путинная жизнь.
На Канине поспать-полежать, на Мурмане поесть-попить, — гласит поговорка. Но поспать-полежать рыбакам удавалось не всегда. Канинский промысел — едва ли не самый тяжелый вид поморского труда. Наважники сидели на станах отшельниками, кругом глухомань, неприветливые пустынные места, жгучие морозы, знобкие, мокрые оттепели.
Только в морозы, когда небо ясно и когда в полыньи опущены рюжи, можно было поспать-полежать, выжидая, пока в них наберется рыба. Раз-два в сутки, а если навага шла косяками, и чаще, рыбаки вынимали из проруби снасть и трясли ее, вываливая рыбу на лед. Остатки наваги из сетей выбирали голыми руками, снасти распутывали — тоже: в рукавицах не возьмешься. Потом рюжу опускали снова в прорубь, а улов раскладывали на льду тонким слоем — крупную рыбу отдельно от мелкой — и замораживали. Затем складывали окаменевшие тушки в деревянные лари на улице.
