Юзеф Крашевский - Дети века
— Меня? Для чего же это?
— Вы приносите мне немного радости и бросаете улыбку, как милостыню.
— Как вы любезны сегодня!
— Неужели только сегодня?
— Сегодня в особенности! Как же, ведь я получила комплимент — дар, который мне достается очень редко — и от кого же? — от сурового пана Шурмы!
— Зато получаете от других, конечно!
— Например? — спросила панна Аполлония.
— Кажется мне, что в свое время не скупился на них для вас и пан Рожер Скальский.
— Это было дело другое: пану Рожеру казалось, что шутить со мною легко, потому что я беззащитна и…
— Пущен с носом?
— Перестанем говорить об этом, я уже с ним не вижусь.
— Вам известно, что они выезжают в деревню?
— Все известно, — отвечала, улыбаясь, панна Аполлония, — я знаю все новости, сплетни этих дней, все догадки. Неужели вы полагаете, что по домам я не наслушалась этого досыта? Никогда еще у нас не было столько новостей разом.
— Что же вы думаете обо всем этом?
— Для меня это совершенно все равно.
— Но ведь весь город наш перевернулся вверх ногами.
— А на другой день он встанет, как кот на лапки, — сказала, засмеявшись, панна Аполлония. — В сущности, мы теряем только Скальских, которые не слишком-то любили наш город, и приобретаем какого-то чудака.
— Но теряем также и Валека!
— Разве это потеря? Да и неужели вы полагаете, что этот гений в самом деле покинет нас? Сомневаюсь, чтоб у него хватило для этого мужества и энергии. Жаль мне только Милиуса.
— А! Вам его жаль! — сказал Шурма со странной улыбкой.
Панна Аполлония неизвестно отчего покраснела, Шурма усмехнулся.
— Вам было бы легче всего его утешить, — сказал он.
— Мне? — спросила панна. — Каким же это образом?
— Вы только взгляните на него ласково… я знаю, что он большой ваш поклонник.
— Разве вы видите в этом что-нибудь дурное?
— Ничего, а мне только жаль, что он так стар.
— В самом деле, он так стар? наивно спросила панна Аполлония.
— Знаю только, — прервал Шурма, — что вы могли бы быть его дочерью.
— А на мой взгляд, он не кажется старым до такой степени.
— А знаете, что из этого может выйти? — спросил он тихо.
— Не догадываюсь.
— Он одинок, скучает; вы ему нравитесь, находите его не старым; когда-нибудь он соберется с духом и сделает предложение, вы соберетесь с отвагой и примите это предложение, а там и свадьба готова!
— Это бессмыслица! — воскликнула панна Аполлония. — Наконец, если бы допустить такую шутку, что сказали бы вы об этом?
— Я? А мне какое до этого дело? — с живостью возразил Шурма.
— Ведь вы мой друг!
— В этом вы не можете сомневаться.
— Друзья пользуются некоторыми правами. Ну-с, что сказал бы друг, но только положа руку на сердце?
Шурма выпрямился, скрестил на груди руки, взглянул быстрым, но проницательным взором и сказал:
— Ничего.
Потом уселся за работу и опустил голову. Лицо панны Аполлонии сделалось тоже серьезнее, и она удалилась медленным шагом; шла она грустнее, нежели когда-нибудь, и в голове ее роились какие-то странные мысли.
"Ничего! Я решительно его не понимаю, — думала она. — Не понимаю и себя… Я не влюблена в него, а постоянно мне чего-то недостает, когда его не вижу. Знаю, что из этого ничего не будет, что он на мне не женится, а кажется мне, что я теперь не пошла бы ни за кого, ибо мне думалось бы, что я ему изменяю. Нет, это долго не может продолжаться! Надобно покончить это, ради самой себя, выбрать другую дорогу, не видаться с ним, позабыть о нем. Доктор! Доктор достойнейший из людей! Я была бы с ним счастлива. Стар! Но ведь и я скоро постарею, а быть одной, оставаться вечно и везде одной… Но все это вздор! Меня ожидает увертюра в четыре руки, без такта, и раз, два, три, четыре… вот мое предназначение".
И, бросив недокуренную папироску, чтоб не вносить дурного примера в дом своих учениц, она поправила волосы, отерла глаза и направилась к домику бургомистра, двум дочерям которого давала уроки музыки, как вдруг приветствовал ее через всю улицу громкий голос доктора Милиуса:
— Добрый день, панна Аполлония!
— Ай, как вы меня испугали!
— Неужели и вы нервозны? — спросил доктор с улыбкой. — Признаюсь, я этого от вас не ожидал.
— Это бывает случайно, если кто-нибудь крикнет меня, как вот вы над ухом, словно выстрелит из пистолета.
— Благодарю! Лестная похвала моему голосу.
— Напротив, у вас симпатичный голос, но на этот раз…
— Что ж за исключительный день сегодня? — сказал, улыбаясь, Милиус и умильно посмотрел на панну.
— Как же вы хотите, чтоб, душою и сердцем принадлежа к городу, я не разделяла его судьбы, чувства, досады и беспокойства? Все мы взволнованы множеством новостей, тайн, загадок. Вот разве не облегчите ли вы разъяснением?
— Например? — спросил доктор.
— Кто этот таинственный незнакомец?
— Это уж разгадано: человек, много скитавшийся по свету и воротившийся умереть на родное пепелище. Зовется он Вальтером, старее меня летами, по призванию моряк, доктор, аптекарь, богатый хозяин, ученый натуралист и чудак немного. Играет в шахматы. Вот уж вам и лекарство на один расстроенный нерв.
— Как фамилия?
— Доктор Вальтер.
— А Скальские выезжают?
— В деревню, сажать картофель, курить водку и веселиться у шляхты.
— Вы злы.
— Порою, но только ворчу, а не кусаюсь. А вам будет жаль Скальских?
— Мне? Кажется, что нимало.
— И даже пана Рожера? — спросил Милиус с усмешкой.
— И даже пана Рожера, — отвечала панна Аполлония, пожав плечами.
Она поклонилась и хотела уйти, как вдруг доктор схватил протянутую ее руку и поцеловал с большим чувством. Панна Аполлония сильно покраснела и удалилась быстрыми шагами.
Милиус осмотрелся вокруг, и увы! Множество любопытных свидетелей глядело на этот порыв чувствительности, и старик покраснел от стыда, словно юноша. Действительно, иметь чувствительное сердце в пятьдесят лет — не годится, потому что человек становится смешным.
Так думал доктор и, упрекая себя за минутное увлечение, отправился домой, но когда проходил мимо Вальтера, то последний зазвал его.
Вальтер был грустен и задумчив.
— Ну, что там, — сказал Милиус с обычной веселостью, — не влюбился ли почтенный собрат в панну Идалию? Не раскаялся ли, что купил аптеку или, может быть, подмывает отправиться в Китай? Отчего так грустен?
— Ничего. Старое горе иногда всплывает наверх, нового еще пока нет, но… на этот раз я позволил себе пригласить вас не по собственному делу.
— А по чьему же? — спросил, усаживаясь, Милиус.
— Я полагаю, — говорил с расстановкой хозяин, — что хотя вы грустно и неожиданно расстались со своим воспитанником, однако все-таки он не чужой для вас?
— Боже мой! — отвечал серьезно доктор. — Неужели ж во мне нет сердца? Все-таки он мое дитя, хотя и неблагодарное. Разве вы слышали о нем что-нибудь дурное?
— Позвольте прежде объясниться. Мне делать нечего, а на корабле я привык заниматься молодежью. Признаюсь, что и меня заинтересовала судьба вашего воспитанника. В эти дни я несколько раз встречался с ним совершенно случайно. Малый в каком-то необыкновенном состоянии раздражительности, чего-то ищет, безумствует, но, будучи предоставлен самому себе, не в состоянии справиться с собою. Он легко может сделать какую-нибудь глупость в таком положении.
— Конечно, может! — воскликнул Милиус. — Но что же мы тут поделаем с вами? Где вы его видели?
— Во-первых, два раза возле одной хаты в предместье, недалеко от мельниц. Я нарочно узнавал, кто там живет, и мне сказали, что Лузинские. Не родственники ли?
Доктор встревожился, встал, потер лоб и начал ходить по комнате.
— В самом деле, это нехорошо, — сказал он тихо. — Но как же это вы разузнали? — прибавил он громко, обращаясь к Вальтеру.
— Случай, — отвечал спокойно хозяин, — больше ничего как случай.
Милиус как-то странно посмотрел на собрата.
— Во второй раз, — продолжал Вальтер, — по странному стечению обстоятельств, когда я собирал растения…
— А! — сказал, вздохнув свободнее, Милиус. — Вы собирали растения? Понимаю.
— Да, собирая растения, я увидел, как он выбежал из этой хаты в сильном смущении, как полоумный.
Милиус подошел блике к собеседнику.
— Заметив его в таком ненормальном состоянии, очень ясно отражавшемся на молодом лице, и видя, как побежал он в лес, я не мог удержаться, чтоб не следить за ним хоть издалека. Признаюсь, я опасался, чтоб с ним не случилось чего-нибудь худого.
Милиус вздохнул.
— Надобно же было случиться, чтобы в лесу, у корчмы на перекрестке, он наткнулся на графинь из Турова, как мне сказали.
Милиус закусил губы.
