Станислав Десятсков - Персонных дел мастер
Возьмите, Витцум!— небрежно бросил Август, вновь вспоминая о своем королевском достоинстве.— И мог что, отпустите завтра из секретных сумм пятьдесят тысяч княгине Козель на предстоящий праздник в Штольпене. А вам спасибо за смелость, князь, и до свидания. Думаю, в Саксонии вам нечего более делать! Благодарность царю Петру я передам через своего личного посланца!
«Боится королек, что шведы проведают о нашей встрече,— думал Сонцев, возвращаясь на свою потайную квартиру по залитым лунным светом мостовым Дрездена.— Но я пока сделал безделицу! Главное — как добиться встречи с новоявленным Александром Македонским и передать Карлу наши мирные пропозиции?»
- Вот мы и снова при деньгах, Якоб!— мурлыкал тем временем Август.— Проследи только, чтобы эти русские быстрее убрались из Дрездена. Не дай бог, об этой субсидии узнает мой шведский кузен. И еще, прикажи-ка для верности все же отправить нашего дражайшего Бетгера в Кенигштейн. Пусть там, в тиши старой крепости, он и завершит свои опыты. Фарфор, фарфор! Я узко слышу перезвон чашечек саксонского фарфора на машем королевском столе. А налог на парики мы введем, обязательно введем, Якоб. Царские субсидии не вечны, а мне еще надобно завершить дворец в Пильнице и строить цвингер. !
— Счастливые мысли, сир.
— Счастливый вечер, мой Якоб. И завершим мы его по-королевски, у вашей турчаночки Фатимы. Прикажи править в оперу, Витцум!
Так закончился славный день в жизни короля Августа.
Человек фортуны
— Разум — это шлюха, господин Лейбниц! Разве не так изволил выразиться наш великий Лютер? Что касается ваших толков о всеобщем мире, то я совершенно не уверен в том, что мирное безделье выше военных подвигов!
Карл XII вытер руки о салфетку, небрежно брошенную на военный тяжелый барабан, за которым он имел обыкновение завтракать в такие вот погожие летние деньки, и весело оглядел с холма равнину, усеянную палатками шведского лагеря. Утро было солнечное, бодрящее, и молодому королю совсем не хотелось беседовать о высоких материях с этим старым немецким философом, заехавшим вдруг в военный лагерь с мечтой о всеобщем мире. Но Лейбница пришлось принять — у него было письмо от бабушки Гедвиги, и потом на встрече настаивал этот несносный Гилленкрок.
— Мир! Мир! Мир — это для стариков и философов... На мой взгляд, мир — это заблуждение! — продолжал Карл.— Мы можем еще десять лет воевать с поляками и двадцать лет с русскими, и с нами ничего не случится! Не так ли, Пипер?
Толстячок канцлер вынырнул из-за шеренги генеральских мундиров и отвесил учтивый поклон:
— Все, что угодно воле вашего величества, — закон для Швеции!
Карл в ответ благосклонно кивнул, собрал с тарелки кости рагу, бросил их огромным догам Цезарю, Турку, Сусанне и Помпу, заскулившим от радости. Король и сам знал силу своей власти. Ни Государственный совет, ни Сенат в Стокгольме не смели и пикнуть против воли победоносного монарха. А теперь, когда он стоит в центре Европы с лучшей в мире армией, живущей за счет контрибуций с поверженного в прах неприятеля, предлагать ему роль мирного посредника в войне за испанское наследство и роль миротворца в войне на востоке — до этого мог додуматься только такой штафирка, как Лейбниц. Правда, бабушка Гедвига философа ценит. К старости все начинают ценить философов и попов! К тому же старушка мечтает вернуть его из-за Балтики, поселить во Врангель-палац или, еще лучше, оженить и перевезти в загородную резиденцию Ульриксдэл. Там он будет выращивать розы, разбивать сады и заведет, по расчетам бабушки, кучу детей. Она даже невесту ему присмотрела — Софи, кузину из Дании. Когда в 1700 году он осадил Копенгаген, кузина была еще совсем девчонкой — дрожала, должно быть, от грома швед-сних мортир, а теперь туда же — невеста! Карл повернулся к Цедергельму, порхавшему за королевской спиной с очередной переменой блюд, четко и громко приказал, дабы слышали и философы и генералы:
-- Отпиши бабушке в Стокгольм, что я уже женат — на армии, до конца войны!
— Но, ваше величество, и ваша бабушка, и ваши сестры, и Сенат ждут вас в Стокгольм' хотя бы на месим,...— выступил вперед Гилленкрок.
Карл оглядел его снизу вверх, сидя на барабане, и с ухмылочкой процедил:
— Хорошо! Пусть генерал Гэртц пришлет ко мне живописца Швартца. Он, кажется, недурной портретист, этот Швартц? Я закажу ему два своих портрета — один пошлем бабушке, другой Сенату. Недурная мысль, а, Гилленкрок?—И, вскочив из-за стола, Карл милостиво потрепал по плечу своего генерал-квартирмейстера. Затем обернулся к Лейбницу и любезно заметил ему: — С нашей мечтой о вечном мире, господин философ, вы обратились ко мне не по адресу. Что делать?! Я солдат и человек фортуны, а фортуна любит гром пушек. Когда я был маленький, я хотел иметь брата, чтобы он правил Швецией, пока я путешествую по белу свету. И вот теперь я стал взрослым и путешествую... Я и пятьдесят тысяч викингов...
— Но ведь ваше величество не имеет брата, и судьба вашей славной династии Ваза зависит от одной меткой неприятельской пули.
— А я люблю музыку пуль, Лейбниц. С посвистом пуль я каждодневно сталкиваюсь со своей судьбой, и судьба бережет меня, господин философ!
— Доколе, мой король? Доколе?
— А вот это уже вопрос философа, а не солдата. Солдат живет настоящим. О будущем мечтают только философы. Обратитесь к Гилленкроку, он тоже философ и наверняка не спит ночами, размышляя о будущем Швеции. Я же сплю крепко — без сновидений и грез. Прощайте, господин философ!
И, вскочив на подведенного коня, Карл в стремительном аллюре помчался по росистой траве, сопровождаемый небольшим эскортом драбантов.
— Что делать, таков наш король!— сокрушенно пожал плечами Гилленкрок, подсаживая философа в карету. •
— Монарх без разума на троне всегда опасен,— сердито ответил старик,— но монарх, не верящий в разум человеческий, опасен вдвойне, мой генерал!
Дверцы кареты захлопнулись за Лейбницем. Карета запылила по дороге на Лейпциг. Господин философ спешил попасть в собор Лейпцига не столько для молитвы, сколько для того, чтобы послушать вечернюю мессу прославленного Иоганна Себастьяна Баха, игравшего сегодня в том соборе на органе. Но возможно, Лейбниц и молился тем вечером — настолько он был угнетен утренней аудиенцией у безжалостного северного викинга. И когда он слушал мессу великого Баха, перед ним проплывали страшные картины Тридцатилетней войны, повторить которые был способен, казалось, правнук разорителя Германии Густава Адольфа, глядящий на мир, так же как и его прадед, через холодный прищур ледяных глаз.
А «викинг» этот мчался тем временем по дороге на Дрезден, подставляя разгоряченное лицо свежему майскому ветру. Утренняя беседа с Лейбницем и письмо бабушки оставили в душе какой-то смутный осадок. Вспомнились погибшие на войне друзья молодости: Фредерик Гольштейн-Готторп, павший в битве при Клиссове, генерал фон Ливен, убитый при осаде Торна. Может, и впрямь пора было кончать войну, как советует Гилленкрок или этот философ Лейбниц? Философический мир!..
Карл хмыкнул и пришпорил лошадь. Арабский скакун (подарок Станислава Лещинского) взвился и едва не выбросил короля из седла. Карл был превосходный наездник, но лошади чуяли, должно быть, в нем внутреннюю жестокость и не любили его. Несколько раз на войне он вылетал из седла, но отделывался обыкновенно счастливо — однажды лишь сломал руку. Сегодня король легко справился с лошадью и заставил ее взять барьер — перепрыгнуть через придорожную канаву с водой.
— Вот так же надобно управлять и своей волей,— сказал себе Карл и, оставив позади все досужие размышления о мире, понесся со своим эскортом напрямую через крестьянские поля, вытаптывая свежие посевы пшеницы.
— Ваше величество, прикажите заворотить, мы уже у стен Дрездена! — осмелился подскакать к королю его новый любимец, генерал Шпарр.
Король не любил, когда на конных прогулках тревожили его размышления. Всем была ведома судьба злосчастного Акселя Харда, друга детства короля, служившего затем наемником в войсках Людовика XIV и вернувшегося, как и многие другие наемники, в шведскую армию, когда она вступила в Саксонию. На одной из конных прогулок Хард вот так же подскакал к королю и шутливо, должно быть вспоминая детские проказы, крикнул, выхватив шпагу и занеся ее над королем: «Что бы вы стали делать, сир, если бы я был вашим врагом?» В ответ Карл молниеносно повернулся и разрядил в грудь несчастного Харда седельные пистолеты, сразив друга детства наповал. Подскакавшим драбантам король сухо объяснил, что забыл о взведенных курках, хотя вся армия ведала, что курки па королевских пистолетах взведены постоянно.
Вот отчего генерал Шпарр подскакал к королю с великим бережением и, размахивая предупредительно снятой треуголкой, принялся объяснять, что в Дрездене у саксонцев большой гарнизон и за ними, ежели не повернуть, могут выслать погоню, если саксонцы опознают короля.
