Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода
Мадам Вольпельер придумала, как раздобыть денег. Она мобилизовала своих детей, мужа и соседских ребятишек. Они тщательно «прочесали» сад и двор, подобрали и сложили в кучу перед дверью весь обнаруженный железный лом: пружины от матраца, ржавый бидон, обломки детской кроватки, ведро без дна, обод велосипедного колеса и даже обод автомобильного колеса, неизвестно откуда взявшийся, роликовый конек, дырявый бак для белья… Выросла целая гора. Пришел молодой цыган с блестящими глазами. Он дал за все триста франков.
— Поверьте, я еще делаю вам одолжение.
Весь этот лом дребезжал в его повозке, запряженной мохнатым осликом, а мадам Вольпельер смотрела ему вслед, комкая в руках три стофранковые бумажки. А потом пришлось чиститься, раздевать ребят догола, отмывать их горячей водой, выводить пятна ржавчины и смазочного масла. Так что вырученных денег едва хватило, чтобы оплатить расходы на мыло и газ.
Крестный отец Ивонны Лампен работает врачом в Париже. Правда, он помогает ей только одним — бесплатными советами. Ивонне удалось устроиться подсобной работницей в универсальный магазин «Самаритэн». В наказание за какую‑то оплошность дирекция магазина перевела ее на склад. Работать здесь было так тяжело, что девушка вскоре повре дила себе спину. Пришлось обратиться к крестному. Ивонна и ее сестра Лизетта решили, что сумеют ездить на метро по одному билету. Надо только воспользоваться сутолокой и, прибыв в Париж, показать старый билет, а новый сохранить для сестры. Однако нужно было все тщательно'рассчитать, чтобы за это время не изменились цифры, которые пробивает компостер. Главное же, написать на своем недельном билете фамилию очень крупно, а имя мелкими неразборчивыми буквами, тогда билетом смогут пользоваться и сестра и все члены семьи. Контролю в дороге не к чему будет придраться. В случае же, если билет будет пробит, его уже никому не передашь, и все прекрасные планы рухнут: Лизегте придется платить за проезд. По опыту нетрудно было предсказать, когда именно пройдет контроль. Этих роковых часов следовало тщательно избегать, но даже если выехать в это время, можно будет, переходя на остановках из вагона в вагон, проскочить под носом у контролеров и спасти билет.
Когда же, несмотря на все расчеты и маневры, тебя настигают синие форменные фуражки с серебряной звездой и надписью «контролер», сердце сжимается вовсе не от угрызений совести, а от страха быть пойманным. Совесть остается чиста; больше того, надувая Национальную компанию железных дорог и Автономное управление городского транспорта, люди испытывали если не гордость, то по крайней мере чувство удовлетворения: ведь деньги удавалось сберечь для более неотложных нужд, чем нужды компаний.
Как‑то утром велосипедист в синей фуражке остановился перед домом Вольпельеров. Но он не стал стучать в дверь. Он вынул из сумки ключ и открыл железный ящик, вделанный в стену. Другим ключом он что‑то завинтил внутри, закрыл дверцу, вскочил на велосипед и уехал. Он не посмел показаться на глаза семейству Вольпельер, не захотел выслушивать жалобы, брань. Ведь он приезжал выключить газ.
Уголь с каждым днем ценится все дороже. Люди часами торчат в промерзших подвалах, чтобы собрать хоть немножечко черной пыли, они скребут, выскребают остатки, пока не обнажится голая земля. Угольную пыль заворачивают в мокрые газеты, приготовляют из нее катышки и кладут сушить. Ребята штурмуют кусты, ломают еще уцелевшие ветки. Сырые сучья разгораются плохо, из печей валит густой черный дым.
Мамаше Мани заранее известно, что до пятнадцатого числа она будет продавать вино, до двадцатого — сидр и пиво, а в конце месяца — одну только минеральную воду.
— Хоть бы дома у нас была питьевая вода, — ворчали хозяйки, складывая бутылки минеральной воды «Витель» в свои пустые сумки.
За столом царила вареная картошка без масла, от нее пучило животы. Случалось, кто‑нибудь находил кусок камамбера в коробке, завалившейся за буфет. Сыр немного прогорк, но зато его можно было растянуть надолго.
Банка зеленого горошка превращала обед в настоящее пиршество, и за столом вспыхивало шумное веселье.
Наконец наступал день получки. В доме появлялся целый ворох новеньких бумажек, хрустящих, как поджаренная на хорошем масле картошка. У мужчин и женщин блестели глаза. Голова кружилась от радости. Мужчины угощали приятелей аперитивом, заказывали жаркое, покупали красное вино подороже… Они чувствовали себя такими богатыми! Они готовы были на любое безумство, и даже дышалось им легче.
Мужчины поджидали друг друга, чтобы ехать на работу, женщины поджидали друг друга, чтобы идти за покупками, дети поджидали друг друга, чтобы идти в школу. Все становились общительнее, дружнее, людям не хотелось расставаться. Им было приятно встречаться, разговаривать, пить вместе, думать вместе. Это согревало сердца.
На другом конце предместья Ла Палез стоит под горой лавчонка. В ее витрине выставлены старые печи, безделушки, обувь, зеркала, посуда, матрацы, скамейки, лампы, ключи, ведра — всё вещи, побывавшие в употреблении. Там можно купить на исключительно выгодных условиях всевозможные инструменты и домашнюю утварь, обделать не одно прибыльное дельце. Жители Гиблой слободы были главными клиентами старьевщика, хотя лавка его и находилась от них на расстоянии целого километра.
В это утро градусник показывал минус четырнадцать. Медные трубочки, висевшие над дверью лавки, зазвенели, как колокольчики у коров, пасущихся в горах. Старьевщик собрал кожу на лбу, отчего очки сползли ему прямо на нос, и посмотрел через них на вошедшую женщину. Она подошла к прилавку и положила на него сверток, который держала под мышкой. Развязала бечевку, развернула то, что там на ходилось, расправила, потрогала и прошептала, взглянув ка торговца:
— Сколько вы мне за него дадите?
Старьевщик посмотрел на принесенную вещь, повертел ее в руках, откашлялся и сказал пренебрежительно:
— Уж очень материя вылиняла… должно быть, видала виды… побывала и на солнце и даже под дождем…
То было голубое одеяло, а пришедшая женщина была мадам Вольпельер.
* * *
Для Новостройки наступил период «неподходящей погоды». Из‑за мороза нельзя было приготовлять бетон. Жако воспользовался вынужденным бездельем, чтобы съездить вместе с матерью в больницу в Антони. Лулу все еще температурило. «Температура у него скачет», — определила сестра милосердия, показывая им температурный листок. Услышав эти слова, больной ребенок рассмеялся. Иногда у Лулу бывали такие приступы кашля, что он задыхался, и его клали в кислородную палатку. Лулу называл это «летать на самолете» и играл там в пилота.
Когда они вышли из больницы, Жако отдал свой недельный билет матери.
— Вот возьми, не стоит покупать обратного билета, используй лучше мой.
— А ты как же?
— Пройдусь пешком. Меньше чем через час буду дома.
— Устанешь.
— Нет. Мне это полезно. А то без работы как‑то не по себе.
И он большими шагами зашагал по дороге.
Снег перестал. Последние дома Антони остались позади, и дорога побежала по долине, словно черная линия по белой странице. То тут, то там виднелись темные пятна — это были вороны, взлетавшие при приближении человека, громко хлопая крыльями и зловеще каркая. Машины проезжали редко. Их шины мрачно шуршали, уминая грязный снег. Когда первая машина обогнала Жако, он вздрогнул и стал сердито следить за ней глазами, пока она не превратилась в точку, слившуюся с горизонтом. Это была зеленая малолитражка. Порой ветер с шумом налетал на ветви каштанов, оттачивая о них свои иглы. Дырявые подметки
Жако мягко чавкали по грязи. От ходьбы парень согрелся. Он развязал кашне, открыл шею. Шагая, он пристально смотрел прямо перед собой. Время от времени, не замедляя шага, Жако яростно постукивал каблуком, чтобы вытряхнуть из ботинка воду. Ветер срывал хлопья снега, примерзшие к веткам, и бросал их прямо в нос и в глаза. Тогда Жако фыркал и часто моргал. Заслышав далеко позади шум приближавшейся машины, юноша останавливался, оборачивался и ждал. Он впивался в нее глазами, когда она еще была далекой черной точкой, и отворачивался лишь тогда, когда она опять превращалась в черную точку. Глядя, как автомобиль, вырастая до огромных размеров, проезжает мимо, Жако не отходил в сторону, а продолжал невозмутимо стоять на месте; грязь веером обдавала ему брюки, а он буравил взглядом серые запотевшие изнутри стекла и с трудом различал в глубине какие‑то уютно расположившиеся фигуры. Грязь попадала ему на щеку, на лоб или подбородок, но Жако даже не замечал этого.
Небо было словно вымазано сажей, и ночь пришла раньше времени. Дома и деревья стояли мрачные, черные. Машины ехали с притушенными фарами, и каждые тридцать секунд прожектор аэродрома Орли пытался разогнать своей длинной сверкающей метлой непроглядную тьму. Все кругом окутала унылая пелена тумана. Глубокое отчаяние, казалось, разлилось в воздухе. Ночь и заснеженная равнина были охвачены смятением, полны неясных шорохов, горестных вздохов, прерывистых рыданий — то ли это были стоны ветра, то ли крики птиц, а может, просто снег оседал или потрескивал от мороза.
