Юрий Хазанов - Лубянка, 23
Миля чистосердечно заблуждалась. Во всяком случае, в отношении меня: не так уж я осуждал ее — вернее, вовсе не осуждал, а просто эгоистично, и беспомощно, обижался на обстоятельства, из-за которых теряю такого близкого друга. К тому же где-то в глубине души продолжал считать, что вся эта перемена мест, да и замужество, не для нее, не по ней… Слава богу, в общем-то, я ошибся: потому что не принял в расчет благословенное свойство большинства людей — умение, вольное или невольное, приспособиться. Не подладиться, а именно приспособиться — в самом что ни на есть натуральном, биологическом смысле слова.
И нужно честно признаться: друзья Мили, и я в том числе, действительно писали ей тогда весьма редко и осторожно. И она нам тоже. А уж после одного странного случая…
В «Литературной газете», которую я тогда, причислив себя к славной когорте литераторов, начал выписывать, стали появляться статейки о том, как плохо, духовно и материально, живется тем немногим бывшим советским гражданам, которые, поверив лживой буржуазной пропаганде, уехали в Израиль. И, действительно, иным жилось плохо, а кому-то очень плохо. И семья Мили не исключение. Однако многие ехали туда не к молочным рекам и кисельным берегам, а, как бы точнее выразиться, чтобы избавиться от неуверенности и страха и ощутить неведомое до сих пор чувство, что живешь законно, у себя. Другое дело — как все это осуществлялось…
Однажды Полина позвонила мне и сказала, нужно срочно встретиться — она расскажет такое… Нет, только не по телефону! Между прочим, телефонов тогда начали все больше опасаться — считали, что многие из них прослушиваются, поэтому, если позволяла розетка, их выдергивали из сети, а если нет — накрывали подушками, зимними шапками, матрешками для чайников. Рядом с ними старались говорить шепотом или вообще молчать. Если, конечно, разговор шел не о погоде.
Мы встретились с Полиной в Доме литераторов, куда вход для меня был заказан, так как я не обладал документом, удостоверяющим, что имею отношение к литературе. Полина же работала в редакции одного из журналов, притулившейся в том же здании, что и Дом, ходила туда беспрепятственно, и я уже начал использовать ее в корыстных целях — главным образом, для посещения тамошнего ресторана, потому что во все остальные нужно было выстаивать в долгих очередях перед входом.
С ужасом в глазах, понизив голос, Полина стала рассказывать: она только что получила письмо от Мили, и… ты, наверное, не поверишь, Юра?.. Читал в последнем номере «Лит. газеты» статью о тех, кто уехал в Израиль?.. Да? Значит, помнишь, там приводились отрывки из их писем сюда, к своим друзьям и родственникам?
Я ответил, что помню и что, скорей всего, это фальшивка, как многое у нас в газетах, но Полина, к моему удивлению, отрицательно затрясла головой и еще тише проговорила:
— В том-то и дело, что чистая правда. Это из последнего письма Мили ко мне. Почти слово в слово.
— Что за чепуха! Откуда ты взяла?
— Потому что вчера получила это письмо. По почте. Оно у меня с собой. И газету принесла. Хочешь сравнить? Только сядем где-нибудь в дальнем углу.
Мы вышли из полуподвального кафе, где до этого сидели, поднялись в фойе первого этажа, и Полина показала мне письмо Мили с почтовым московским штемпелем вчерашнего дня и «Лит. газету», вышедшую дня на два раньше. Действительно, одни и те же фразы, и в газете сказано, что они взяты из письма некой Мили К., уехавшей в Израиль.
Что за черт? Я ничего не мог понять, даже разозлился. Может, Полина разыгрывает меня? Но как? Ведь газета самая настоящая, да и письмо — я вертел его в руках — тоже подлинное: почерк знаком чуть не с детства… И манера писать, как у Мильки, и упоминается имя ее мужа — Гриша… «Мы все еще живем в бараке, прямо в пустыне, и, когда поднимается сильный ветер, песок лепится к дверям, и окна нужно плотно закрывать… Гриша весь почернел, так переживает за меня и за детей… работает на стройке, очень тяжело… Не знаю, что будет дальше, но надеемся, все наладится…»
Сравнивая текст, я обратил внимание, что последние четыре слова этой фразы в газете опущены. И еще кое-какие пропуски — когда Миля пишет о чем-то положительном: о красивом морском закате, например, или о дешевых фруктах.
Полина смотрела на меня испуганными глазами, но оба мы начали уже соображать, что же именно произошло. Ничего сверхъестественного, все довольно просто: еще одно, на этот раз совершенно открытое, свидетельство того, что наши письма не только просматриваются, но и беззастенчиво используются определенными органами по своему усмотрению. И ведь что стоило вообще уничтожить письмо, но они сдуру проявили неимоверную гуманность и доставили его адресату, даже не подумав, что раскрывают самих себя. Впрочем, носители щита и меча о своей репутации мало заботились: всему населению страны давно было известно из книг и кинофильмов, что у них у всех горячие сердца и совершенно чистые руки. (Или наоборот — точно не помню.)
Глава 5. Защитная речь в суде. «Многоуважаемый учитель…» А что же делалось в нашей с вами стране?.. Автор детектива — Никита Хрущев. Мое «alter ego». Откровения селадона: примы, минеты, секунды… Немного в защиту нимфоманок и других угнетенных. «Эх, тачанка-лесбиянка…» ССП (что означает «скорая секс-помощь»). Письмо Маши из будущего
1
— Граждане судьи! Честно признаюсь, за долгую свою адвокатскую практику мне еще не приходилось выступать по такому делу, как сейчас. Отцеубийство! Сын убил отца! Страшно… Впрочем, как мы с вами хорошо знаем, история человечества это история войн, а значит, убийств. Воевали племена, государства, кланы, классы; воевали семьи, близкие и дальние родственники. Убивали из ревности, жадности, зависти, мести; из ненависти и по любви; по пьянке и ради удовольствия; за не так сказанное слово, за косой взгляд… И вообще за взгляды, мнения, точки зрения. Убивали в древности, в средние и новые века — в общем, всегда, невзирая на то, что главные мировые религии без устали и давно уже твердили: не убий, праведный ты наш, не убий!..
Защитник сделал короткую паузу, вдохнул спертый воздух холодного зала судебных заседаний и продолжал:
— Да, история привыкла к смертям, к убийствам. Можно сказать, смирилась с ними. Но отдельный нормальный человек, все равно, привыкнуть не может, хотя кто, как не он, дает им всем… как бы это сказать?.. путевку в жизнь?.. Как нелепо: дает смерти путевку в жизнь…
Снова пауза… Какой-то он неуверенный в себе, этот адвокат, или очень уж волнуется… Новичок, что ли? И, вообще, странный…
— То, что я сейчас произнес, граждане судьи, — вновь заговорил он, — всего лишь преамбула, а теперь перехожу к сути…
Незадолго до войны молодой лейтенант полюбил девушку, женился на ней. Вскоре у них родился ребенок, его назвали Колей. Лейтенант прошел всю войну, остался жив, вернулся майором, получил назначение в артиллерийское управление министерства обороны, где служил последнее время. Был, видимо, на хорошем счету, его повысили в звании, дали квартиру в новом доме с видом на Москву-реку. В этой квартире и произошла трагедия…
Наверное, судья досадливо дернула головой, или как-то еще выразила нетерпение, потому что адвокат заторопился, речь потеряла гладкость, он заговорил негромко, отрывисто.
— К сожалению, гражданин Журавлев… подполковник Журавлев… стал злоупотреблять спиртными напитками, и как результат становился агрессивным, обрушивался на жену… Больше всего на жену… с руганью, с упреками. Вообще-то он был, когда трезвый, человеком спокойным, доброжелательным. Уделял немало времени сыну: ходил с ним на прогулки, в зоопарк. Приохотил к ежедневной зарядке, к лыжам, к велосипеду. Даже научил разбирать и собирать пистолет «ТТ», который у него был дома и на который он, по всей видимости, имел разрешение. Иногда, в лесу, за городом, позволял мальчику стрелять, хвалил за умение, за сноровку…
— Переходите, наконец, к конкретным событиям, — оборвала его судья, и защитник если и обиделся, то не подал вида, поскольку хорошо знал свое нетвердое положение в судейском мире, где вообще с трудом терпели всяких адвокатов и не считали нужным скрывать неодобрительное отношение к этой братии: все они ловкачи и загребалы, только мешающие спайке судьи с прокурором и раздражающие их своим интеллигентским языком, зачастую к тому же с не нашими интонациями.
Защитник — у него были «наши» интонации — поспешил продолжить:
— Я не случайно позволил себе задержать внимание суда на умении мальчика… Коли Журавлева… обращаться с оружием, ибо оно сыграет роковую роль в том, что произошло двадцать шестого января этого года в их квартире и окончилось смертью гражданина Журавлева. В этот день потерпевший… отец Коли… особенно долго и изощренно издевался над женой, обвиняя ее, как много раз до этого, во всех смертных грехах, угрожая избить, обварить кипятком, застрелить. Свои угрозы он подтверждал действиями: размахивал кулаками, хватал с газовой плиты закипающий чайник, делал вид, что направляется к шкафу, где у него лежал пистолет. Повторяю, к тому времени он проделывал это неоднократно — вернее, когда напивался, а напивался все чаще и чаще. И ожесточался все сильнее. Его мать, живущая вместе с ними, и несчастная жена умоляли обратиться к врачу, но он всякий раз со злобой отвечал, что совершенно здоров, а если они сами побегут в поликлинику или куда еще с жалобами, это может окончиться тем, что его уволят из армии, лишат приличного заработка и к тому же их всех выгонят из теперешней квартиры и поселят в какой-нибудь паршивый барак, которых еще пруд пруди здесь, на набережной. Вы этого хотите?.. Они этого не хотели…
