Юрий Хазанов - Лубянка, 23
Должен сразу сказать: обещание, прозвучавшее в последних двух строках, не претворилось в жизнь по обоюдному согласию; причины тому были чисто социальные, а если конкретней, просто бытовые. Впрочем, мы жили не хуже, а быть может, даже немного лучше большинства сограждан, и когда, с присущим мне изяществом слога, я делал предложение, в голове у меня, наверняка крутились самые серьезные мысли насчет потомства, поддерживаемые, вероятно, и тем, что почти каждый день видел это самое «потомство» у себя в классе и кое-кого готов был, под настроение, назвать сыном или дочерью. Однако, увы, обстоятельства оказались сильнее меня…
Только что упомянул, как в послевоенные годы испытывал острую тоску по автомобильной «баранке». Зато «рога» мотоциклетные все же изредка держал в руках, хотя почти никакого удовольствия от этого не получал. В нашей квартире на Малой Бронной, у окна, задвинутый письменным столом, стоял трофейный DKW, привезенный мною из Германии, — старый, как мир, мотоцикл, который нехотя заводился, еле тянул и с неизменно большим воодушевлением перегревался и глохнул, после чего завести его было невозможно, пока не остынет. И все-таки я получил на него права и совершал выезды, больше всего удивляясь не тому, что добирался обратно домой, а тому, откуда брал силы вытаскивать его с третьего этажа на улицу, а потом втаскивать на тот же этаж по узкой крутой лестнице. Воистину любовь придает силы, даже если это любовь к езде. Но в конце концов он мне надоел, и я пристроил его в пустующий сарай к знакомому, а затем совершенно случайно сдал в аренду еще более оголтелому любителю колес (кстати, моему полному тезке), артисту оркестра Большого театра. Этот маленький толстый скрипач-литаврист (вот такое сочетание) ухитрился кататься на нем года два, пока не взмолился, чтобы я взял его обратно. Мото-одиссея окончилась тем, что я, в свою очередь, умолил одного автослесаря купить у меня этот аппарат за 10 (десять) рублей.
Риммины родные одобрили, в чем я не очень сомневался, наше намерение жить вместе, и Римма отправилась в Банный переулок, где было бюро обмена. Сравнительно быстро, прямо среди толпящихся «обменщиков», нашла она подходящий вариант: комнату метров на пять больше, чем у нее, да еще с эркером: иностранное словечко означает каменную опухоль в виде балкона, сросшегося с комнатой. Этот эркер к тому же отделялся от комнаты дверью, и мы сразу решили, что проведем туда отопление, поставим стол, стул, и будет кабинет, где я стану творить свои нетленные переводы. (Забегая вперед, скажу, что так мы и сделали, но эркер не стал свидетелем моих творческих мук, побед и поражений: размером он был не больше двух метров, летом в нем царили жара и духота, зимой — холод и та же духота. Когда у нас появился спаниель по имени Кап, я положил его тюфячок между тумбами стола, и пес иногда спал там. Если не лежал рядом с моей тахтой или на ней — в наше отсутствие.)
А милые интеллигентные мать и дочь, с кем Римма поменялась, оказались не до конца милыми: утаили, что одна из батарей не работает, а стенка с соседней комнатой фанерная. Оскорбленная обманом, Римма решила урезать доплату; они же, в отместку, забрали свой обеденный стол, который обещали оставить, а мы не сумели приобрести другой — на стол, как и на автомашину (ковры, шкафы, стулья) необходимо было записываться в очередь — и вынуждены были питаться, как на биваке, в полевых условиях. К счастью, недолго: наши новые, и многочисленные, соседи оказались в основном весьма приятными и отзывчивыми людьми, и никем не избранная, но общепризнанная глава этого странного сообщества, носящего название «коммунальная квартира», пожилая латышка Марта Андреевна, вдова расстрелянного в 30-х годах замнаркома речного хозяйства, собственноручно отомкнула дверь в комнату уехавшей в отпуск семейной пары и разрешила временно забрать их стол. Что мы и сделали с большой благодарностью. В ответ на которую получили краткую справку о бывших жильцах комнаты с эркером и узнали, что те были вообще зазнайками и жутко неаккуратными: держали четырех кошек, гадивших в коридоре и на кухне, а сами ленились убирать, и запах — святых выноси! И вообще — представляете? — спали все в одной постели и… (тут голос рассказчицы понижался) в чем мать родила! (Последнее относилось, по-видимому, не только к кошкам, и я представил, и картина получилась, возможно, не слишком приятная, но достаточно эротичная, потому что дочь была еще довольно молода, а мать тоже со следами былой красоты и полноты.)
В общем, похоже, тут жили почти как одна неплохая семья: сравнительно в ладу и, главное, были небезразличны один другому. Возможно, в чем-то оказался прав пришедший как-то ко мне в полном африканском облачении поэт из Ганы Джон Окай (я тогда переводил его стихи), когда, увидев множество толпящихся на кухне и в коридоре людей, сказал мне уважительно: «Какой у вас большой семейный клан!» Я не стал его разочаровывать.
Ох, нет, была здесь одна «белая ворона» — профессорская вдова Анна Спиридоновна, которую никто не любил. И она тоже никого. Кроме, быть может, своего «Мальчика» — старого, толстого тойтерьера. (Не знаете случайно, отчего все тойтерьеры, каких я знал за свою жизнь, были непременно старые, толстые и хрипло, сердито лаяли?.. Пожалуй, я теперь понял: наверное, они, в отличие от людей и от собак других пород, на дух не переносят жизни в общих квартирах с десятью столиками-шкафчиками на кухне, отсутствием горячей воды и вечно занятым единственным туалетом — а потому чаще болеют, раньше старятся и становятся злыми и раздражительными. А ведь когда-то, в Англии, славились благородством происхождения — от левретки и уипетта, были выносливы, обладали живым, добрым нравом, с легкостью продолжали род… Что делают со всеми нами условия проживания!)
Эту «общагу» у Сретенских ворот, а точнее, на Лубянке, дом 23, все ее восемь комнат, занимала когда-то семья старика Мессерера, у которого было десять детей от первого брака и двое — от второго; первенец родился еще в девятнадцатом веке, а последняя дочь — в середине двадцатого. Трое из его многочисленного потомства прославили русский балет: сын Асаф, дочь Суламифь Мессереры и внучка Майя Плисецкая. И, конечно, как все другие семьи, эта не избежала болезней, арестов, смертей, а также «уплотнения». Термин сугубо советский, означающий, что в один прекрасный день к вам в дом врывается несколько человек, топают по комнатам, машут какими-то бумажками и заявляют, что вам предписано отдать столько-то квадратных метров жилплощади, на которую въедут другие люди. И квартира — быть может, ее когда-то купили (снимали) вы (ваши родители, дед с бабкой) — становится в одночасье коммунальной, общей, а вас «уплотняют». (Хорошо еще, совсем не выгоняют.)
Вот в такую квартиру мы собирались въехать. Я надеялся, что к этому времени всю посуду, книги, мои носки и Риммины туфли на высоченных каблуках смогу перевезти на собственной легковушке.
Так оно и случилось: ранней весной, месяца за два до переезда, я получил уведомление из автомагазина и, простояв там полдня, заплатив восемь тысяч рублей, выехал оттуда на «Москвиче-401», сереньком седане с мотором мощностью в 25 лошадей (что давало возможность мчаться со скоростью 120 с лишним километров в час); с четырьмя дверцами, но без сигналов поворота и без отопления. Номер на него, который я получил в автоинспекции, гласил ЭИ 04–75, что позволило уважительно называть его «Эдуард Иванович», а ласково «Эдик». Однако радость приобретения омрачалась отсутствием у меня водительских прав. Собственно, они были, но временные, военного образца, выданные в том самом хуторе Михайловском, где я чуть не подхватил нехорошую болезнь, а также чуть было не вступил в перестрелку со своим бывшим другом, комбатом Шехтером. По наивности я полагал, что эти права все еще действительны, однако автоинспектор с удивившим меня злорадством сказал, что нечего дурочку валять — нужно пересдать на нормальные права. Я был наслышан, как трудно это сделать — особенно тем, кого стали полупрезрительно называть «любителями»; их было еще очень немного, и они считались то ли богачами-спекулянтами, то ли просто бездельниками — в общем, «не нашими», а если проще, «евреями». Хотя и среди них я стоял на низшей ступени автовладения — выше меня были владельцы «побед» и «волг», о «ЗИМах» уж не говорю. Так что же делать? Очень не хотелось зубрить параграфы правил дорожного движения: их было неимоверно много, и написаны таким языком, что совершенно не заучивались. Прямо как какой-нибудь ленинский «Материализм и эмпириокритицизм», который не так давно пришлось сдавать в институте. Но там я умело пользовался шпаргалкой, а здесь… Даже не представлял, как ее составить. Все-таки я сходил на экзамен — и с треском провалился. Что же делать? Я продолжал ездить по городу без прав, надеясь, что не напорюсь на инспектора, а уж если такое случится — то всегда есть, слава богу, способ, о котором знают все и который, по народной статистике, срабатывает в девяносто девяти процентах из ста. Видимо, к этому же незамысловатому средству следовало прибегнуть и для получения прав. Но как? Теоретически я был готов, но практически не решался. Даже слов подходящих не знал.
