Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
А между тем обмен пленными, о котором ходили слухи, все не начинался, и я не надеялся, что он состоится раньше, чем возобновится готовящаяся кампания. Я ждал только этой, и никакой другой, новости и был уже не в состоянии терпеть нужду; моя рубашка превращалась в лохмотья, я уже забыл, что такое вино или пиво. Хотя я и вызывал всеобщее сочувствие, но в сяк был стеснен в средствах и думал лишь о себе, так что мне не помогли ничем, кроме пожелания лучшей доли, но никто ничего не сделал для облегчения моего нынешнего состояния. Нетрудно понять, что, вымотанный столь жалким состоянием, я многократно порывался открыться господину де Монталю, предпочитая погибнуть сразу, чем продлевать унижение изо дня в день, и все-таки решил еще немного потерпеть; но когда долгожданный обмен в конце концов начался, то, к моему конфузу, маршал де Грансей, перечисляя имена своих пленных офицеров, так и не назвал имени, под которым я скрывался, ибо тот лейтенант, кому оно в действительности принадлежало, находился в полку. Не попав в число освобожденных, я в отчаянии провожал их взглядом и, истощенный душевно, уже не мог сопротивляться телесному недугу. У меня началась лихорадка, продлившаяся, по крайней мере, два месяца, а будучи помещен в тюремную больницу, я не смог положиться ни на кого, кроме одного офицера родом из Пикардии. Я открылся ему, посчитав достойным человеком, и попросил оказать мне две услуги: передать господину кардиналу письмо, где поведал о выпавших на мою долю испытаниях, и переправить мне ренту за полгода, которую просил получить вместо себя, — для этого я дал ему бумагу с моей подписью, чтобы тот, кто обычно выдавал мне деньги, ни в чем не усомнился. Но вместо того чтобы помочь мне, пикардиец украл деньги и оказался таким бессердечным, что и мое письмо господину кардиналу тоже оставил у себя. Я тщетно ждал ответа и от него, и от Его Преосвященства, но так и не дождался, хотя лелеял безумные надежды целых три месяца, объясняя задержку разными причинами. Наконец, видя, что позабыт всеми и на земле и на небе, если позволительно будет так выразиться, я пал духом настолько, что, не страшись я кары Господней, пожалуй, покончил бы с собой. Моя болезнь обострилась, и вскоре я почувствовал себя совсем худо, так что мне посоветовали исповедаться. Попросив призвать священника, который, к счастью, оказался честным человеком, я рассказал ему о некоторых своих злоключениях — и обо всем, что касалось принятого мной чужого имени и невозможности получить долгожданную помощь. Об остальном я умолчал из опасения, что из ложного усердия он выдаст тайну моей исповеди. Как бы то ни было, он успокоил меня как мог и предложил съездить ради моих дел в Париж; я поймал его на слове и, чтобы он смог получить остатки моей ренты, вручил подписанную мной бумагу, как прежде пикардийцу. Опасаясь нового обмана, я не стал говорить, на какую сумму рассчитываю. Действительно, оказалось, что были уже получены пятьсот экю, но так как мне причиталось еще за полгода, он привез мне такую же сумму, из которой удержал расходы на поездку. Доверься я ему до конца и попроси отправиться к кардиналу, — он бы, несомненно, согласился и выполнил поручение столь же честно, ибо был французом по рождению и характеру. Но Всевышнему было угодно, чтобы события развивались по-другому.
Теперь, когда нужда мне уже не грозила, я решил набраться терпения и ждать конца моих несчастий. Эта мысль пришла мне в голову потому, что начали поговаривать об окончательном мире, — у испанцев, терпевших поражение за поражением и позабывших о своих успехах в предыдущих кампаниях, такие разговоры вызывали, как и прежде, негодование. Все зависело от успеха начавшейся кампании: если бы испанцы нас победили, то надежд бы не осталось. Армию Короля возглавлял господин де Тюренн, долго разделявший командование с маршалом де Ла Ферте. Тот, сражаясь под Валансьенном, допустил тактический промах{216}, который виконт де Тюренн не преминул использовать для того, чтобы стать единоличным командиром. Но дела отнюдь не были плохи — напротив, когда соперничество между этими двумя полководцами, стоившее нам успеха в нескольких крупных военных предприятиях, улеглось, мы покорили несколько крепостей в разных местах. Конечно, без Дюнкерка, который впоследствии по договору был уступлен англичанам{217}, эти завоевания вызывали у нас лишь снисходительную улыбку, но виконт де Тюренн продолжал сражаться за него. Господин де Монталь, страшившийся заключения мира, признал, что его условия будут зависеть для них лишь от исхода битвы за Дюнкерк{218}, и, когда мне передали эти слова, я решил действовать сообразно своему дворянскому достоинству и насущным интересам, ибо понимал, что только так смогу вернуть себе свободу. Крепость эта была чрезвычайно важна для обеих сторон, и чем яростнее мы пытались овладеть ею, тем отчаяннее испанцы ее обороняли. Весьма осторожные в сражениях последних лет, теперь они бросили на ее защиту все силы; их поддерживал принц Конде со своими войсками — вместе они находились на расстоянии пушечного выстрела от наших рядов. Виконт де Тюренн, понимая, что они не сдадут город без боя и, как всякий опытный полководец, проявляя осмотрительность, не стал наступать безоглядно, а предпочел прежде дать смотр своей армии. Дон Хуан Австрийский, командовавший испанцами, покинул головной отряд своей армии, и принц Конде последовал его примеру, однако их сподвижник маршал д’Окенкур, слишком горячий и пренебрегавший осторожностью, подошел к нашим линиям куда ближе остальных; по нему стали стрелять, и мушкетная пуля отправила его на тот свет. Его гибель заставила отступить отряды, следовавшие за ним, но отнюдь не изменила намерение неприятеля атаковать наши позиции. Узнав это от своих разведчиков, виконт де Тюренн выдвинулся вперед и приготовился к бою; не ограничившись одной лишь напутственной речью перед полками, он обошел шеренги, чтобы посмотреть, все ли в порядке, и имел столь довольный вид, что никто из солдат не усомнился в будущей победе.
Я, конечно, не преминул бы подробно рассказать об этой славной для нас битве, если бы сражался вместе с ними, — но поскольку людей, пишущих о том, что они знают лишь понаслышке, намного больше, нежели очевидцев, находившихся на месте событий, и мне по опыту известно, что большинство из этих писателей грешат ошибками, я, пожалуй, не стану следовать их примеру, а ограничусь лишь фразой, что виконт де Тюренн, опрокинув вражескую армию, подступил к Дюнкерку и вынудил его капитулировать. Покорив город, он повернул свои силы против врагов, занимавших позиции вдоль морского побережья. Те, понимая, что не смогут противостоять армии, выигравшей такое большое сражение и овладевшей Дюнкерком, довольно скоро сложили оружие — не начни испанцы мирные переговоры, они неминуемо потеряли бы всю Фландрию. Я внимательно следил за новостями, — как я уже только что сказал, я был уверен: от этих переговоров, в которых было заинтересовано столько государств, зависит также и моя свобода. Я даже попросил благородного священника, некогда оказавшего мне любезность и съездившего по моим делам в Париж, делиться со мной всем, что он знал о текущих событиях, и именно он был так добр, что поведал мне о победе французов и о поисках мира испанцами.
Я возликовал, однако до подписания мирного договора оставалось около полутора лет, и мне пришлось с тоской ожидать, когда они наконец пройдут. Я мог лишь догадываться, что думал обо мне господин кардинал, который целых три года не получал от меня никаких известий. Несомненно, он считал меня умершим — ибо трудно было предположить, будто я жив, но не даю о себе знать. Но поскольку, даже проведя столько времени в плену, я никогда не терял надежды на освобождение, то постоянно откладывал возможность передать ему весть о моих несчастьях. Знаю, что многие осуждали меня за это; но тех, кто смотрит на вещи беспристрастно, я прошу принять во внимание причины, побудившие меня так поступать, — после чего готов целиком подчиниться их суду.
Как бы там ни было, выйдя из тюрьмы после заключения общего мира{219}, я отправился к господину кардиналу и отыскал его в Венсенне{220}. Он изумился так, словно увидел призрак, однако спросил, откуда я взялся и не слишком ли дерзко с моей стороны появляться перед ним после столь долгого отсутствия. Я ответил, что готов рассказать о его причинах, а он пускай судит, насколько они вески, если будет столь добр выслушать меня. Затем я подробно поведал об обстоятельствах, не позволивших написать ему, — этот рассказ излишне приводить здесь, ибо выше уже достаточно говорилось об этом. Но он лишь пожал плечами, как если бы услышал речи умалишенного, и сказал только, что ему жаль меня и, если бы Господь не помогал мне, меня давно следовало бы определить в сумасшедший дом.
