Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
Он высказал множество иных упреков и говорил слишком долго, чтобы приводить его речь полностью, — но я не перебивал: я знал, что, исторгнув из души обиду, человек становится более сговорчивым. Между тем, видя, как он пылает негодованием, я возразил, что отнюдь не оправдываю господина кардинала, и добавил к слову: особа, занимающая столь высокий пост, нередко сталкивается с великими трудностями; слепое доверие бывает губительно, и в политике важнейший принцип — расположить подозреваемых людей в свою пользу, а уж потом разбираться, кто виновен, а кто — нет. Ведь и сам граф в подобных обстоятельствах, вероятно, поступил бы так же; кардинал недоволен его приверженностью принцу Конде, ибо знает, что принц ради спасения своего дела, уже почти проигранного, готов на любые крайности. Ни к чему растравлять старые раны — куда выгоднее позабыть о былой вражде и примириться от чистого сердца; если он, граф, считает сделанные мною предложения недостаточными — пусть скажет, чего хочет, и я приложу все усилия, чтобы господин кардинал вознаградил его должным образом. Он сказал, что должен подумать и что наш разговор действительно затянулся: испанцы недоверчивы и не следует давать им повода для подозрений, — а так как сам он не может больше приходить в эту гостиницу, то просит меня перебраться в Льеж и разыскать его в замке Модав{204}, куда приедет через неделю. Он добавил: поскольку мне придется идти через испанские посты, то понадобятся документы, и он готов выправить их сам, но лишь если господин принц Конде, лично рассматривающий такие ходатайства французов, будет отсутствовать, — однако, не рискуя действовать через его голову (мне это принесет скорее вред, чем пользу), предпочел бы, чтобы я под видом льежца обратился к секретарю губернатора Нидерландов: обычно местные чиновники готовы на все ради денег и не задают лишних вопросов. Я поблагодарил его за совет, для меня, впрочем, бесполезный, ибо я предусмотрел все еще до приезда в Брюссель: вместо того чтобы ехать туда напрямую по Парижской дороге, сначала отправился до Льежа по Маасу на торговом судне (господин кардинал предупредил маршала де Фабера, губернатора Седана{205}, что я выполняю важную миссию, и тот рекомендовал меня капитану, помощником коего мне позволили переодеться, дабы безопасно миновать Шарлемон{206} и Намюр{207}). Добравшись до Льежа, я отыскал человека, которого господин кардинал держал там в качестве соглядатая, и тот, выполняя указание Мазарини, снабдил меня паспортом жителя города Льежа.
Таким образом, я покинул Брюссель, ничего не опасаясь, и прибыл в Модав к назначенному времени. Переночевав в Лувене{208}, я на следующий день направился в Тирлемон{209}, оставив по левую руку местечко Лоо{210}, и, продолжая путь, достиг окрестностей Льежа. Шесть дней ожидал я в городе вестей от господина де Марсэна, справляясь у крестьян из Модава, не приехал ли он, а узнав наконец, что в замке появились его слуги, которых он всегда посылает вперед, отправился туда и увиделся с графом в тот же день. Как мы договорились заранее, я переоделся каменщиком — присутствие людей этой профессии в его доме не могло вызвать подозрение: он любил перестраивать свои покои и часто уединялся с мастерами, чтобы обсудить в деталях строительство. Узнав меня, он спросил, принес ли я обещанную смету. Я ответил утвердительно и хотел уже передать ему бумагу, которую вынул из кармана, но граф удержал меня, объяснив: когда он переговорит с рабочими о строительных делах, мы сможем побеседовать в его кабинете. Чтобы не давать пищи чужой подозрительности, граф, удалившись от меня на такое расстояние, чтобы я, как он полагал, не смог его услышать, сказал, что я из Кёльна, сюда приехал недавно, и его уверили, будто я не слишком сведущ в строительном ремесле. Это явно обрадовало нескольких рабочих, которые недружелюбно косились на меня, боясь, как бы я не начал отбирать у них хлеб. Перед тем как направиться со мной в кабинет и затворить двери, господин де Марсэн еще несколько раз прошел по стройке; оставшись с ним наедине, я повторил сделанные мною предложения. Он ответил, что они неплохи, но сам он хотел бы получить чин маршала Франции, должность губернатора одной из провинций, орден при первом награждении, назначение командующим армией в Италии или Каталонии, а кроме того — двести тысяч экю наличными.
Столь непомерные требования весьма смутили меня, но, поскольку мои полномочия шли гораздо дальше того, что я предложил при первой встрече, я добавил: когда граф оказал мне честь, повидавшись со мной в Брюсселе, я написал господину кардиналу — и тот, со своей стороны, ответил, что вместо губернаторства в одной из провинций предлагает ему маршальский жезл, который, как кажется, удовлетворит его больше; кроме того, продолжал я, мне поручено узнать, не согласится ли граф на сто тысяч экю вкупе с гарантиями последующего получения голубой ленты{211} из рук Короля?
Сказанное рассердило его, и он спросил: неужели господин кардинал ставит его в один ряд с Фуко, получившим вместе с чином маршала пятьдесят тысяч золотых луидоров? Я ответил: видимо, так оно и есть — правда, в отличие от Фуко, добившегося столь выгодных для себя условий, граф не распоряжается сильной крепостью, стоившей, по мнению кардинала, куда дороже выплаченной награды; а рассматривая обстоятельства со всех сторон, следует признать: один военачальник, перешедший на нашу сторону, — не такая уж большая потеря для испанцев, тем более что с ними остается принц Конде, гораздо более опасный для нас.
Я привел еще множество доводов, чтобы убедить его, однако он не умалял своих притязаний, и тогда я попросил изложить их на бумаге, чтобы затем показать ее кардиналу. Я был искренен и хотел только оправдаться перед Его Преосвященством — тот, осведомленный о ссоре графа с принцем Конде, полагал, что мне будет легко добиться успеха в переговорах, а поэтому разрешил назвать сумму в сто тысяч экю лишь в самом крайнем случае; таким образом, опасаясь быть обвиненным в неудаче, я желал запастись доказательствами в свою пользу. Но господин де Марсэн истолковал мою просьбу превратно — и, вскочив, гневно воскликнул: он-де не знает, что удерживает его от намерения тотчас разделаться со мной; за кого я его принимаю, раз осмеливаюсь просить о таких вещах — вот, несомненно, обычные козни кардинала: втянуть человека в переговоры, чтобы втереться к нему в доверие, а потом не сдержать обещаний; было бы безумием давать мне какие бы то ни было письменные подтверждения — ведь о них немедленно узнают и в Испании, и в Брюсселе, и в других городах, союзных испанской короне. Стало быть, меня подослали лишь с одной целью — подорвать доверие к нему; а посему мне лучше уйти как можно скорее, ибо ему больше не о чем со мной говорить.
Немало удивленный вспышкой его гнева, я все же сохранял довольно хладнокровия, чтобы владеть собой. Не перебивая, я позволил ему закончить, а когда он умолк, ответил: если намерения господина кардинала таковы, как он изложил, об этом мне неизвестно; что же касается меня самого, то, чтобы его успокоить, я честно признался, почему обратился к нему с такой просьбой: мне приходится иметь дело с прихотливым министром, считающим, что все должно происходить в соответствии с его замыслами; зная, что ему чрезвычайно важен мой успех в переговорах, я думал лишь о том, как доказать ему, что я сделал все, что мог. Я признал, что был неправ, делая графу такое предложение и не имея при этом чести быть ему знакомым, — но, высказывая желание видеть его вернувшимся во Францию, где его заслуги будут вознаграждены куда более щедро, нежели на испанской службе, стремился, чтобы у него не составилось превратное представление о том, кто меня послал. Я готов был даже показать ему мои инструкции, которые сохранил, невзирая на опасность разоблачения. Мои слова немного смягчили его, — но не настолько, чтобы он поступился каким-либо из своих условий. Тогда, больше ни на что не рассчитывая, я простился с ним и отправился во Францию прежней дорогой.
По прибытии в Шарлевиль{212} мне, прежде чем продолжить путь до Ретеля{213}, следовало дождаться сопровождающих. Сообщение между этими городами было осложнено, ибо Рокруа{214}, управлявшийся Монталем, находился под властью принца Конде. Губернатор Шарлевиля господин герцог де Нуармутье, которого я знал лично, поинтересовался, откуда я еду, но я, не имея права раскрывать свои секреты, ответил, что возвращаюсь из Спа, где по настоянию докторов лечился на водах. У него не было причин мне не верить, и, пока он во главе своей кавалерии ездил в Люксембург, где отказывались выплачивать контрибуцию, я вынужден был скучать, ожидая его возвращения. Наконец он прибыл, и множество людей, оказавшихся в том же положении, что и я, получили в провожатые военных. Впрочем, это мало нам помогло — отряд не превышал тридцати человек, причем и люди, и лошади, измученные дорогой, просто падали от усталости. Если бы те, с кем я ехал, послушали меня, нам не пришлось бы так долго ждать, к тому же нас было достаточно, чтобы полагаться на случай, — но многие не согласились со мною, и вскоре им пришлось пожалеть об этом. И впрямь, Монталь проведал, что в соседнем городе большая группа путешественников дожидается лишь возвращения кавалерии, чтобы двинуться дальше под ее защитой, — и в тот день, когда нам нужно было выезжать, послал наперерез несколько своих отрядов — нам удалось проскочить лишь чудом. Когда мы находились в полу-лье от Пьерпона{215}, враги, укрывшиеся в лесу, заметили нас и, разделившись, напали с двух сторон. Наша охрана, едва державшаяся в седлах, отбивалась кое-как и уже хотела обратиться в бегство, — но усталые лошади не слушались шпор, и сопровождающие первыми были захвачены в плен. Некоторые из нас попытались обороняться, — были даже и такие, кто убил пару неприятельских офицеров, — но противник численно превосходил нас, и нам оставалось лишь полагаться на своих быстроногих коней. В сяк стремился вернуться обратно в Шарлевиль, и я сначала тоже хотел последовать этому примеру. Но, заметив, что вражеские драгуны выдвинулись вперед и преградили нам путь к отступлению, я ринулся в лес и, спасшись таким образом от преследовавших меня троих всадников, поскакал сквозь него. На другом краю леса никого не было видно — это заставило меня поверить, будто я вне опасности. И вправду, я преодолел целых два лье, не встречая никаких преград, и уже радовался своему спасению, когда меня неожиданно окружили четверо всадников. Один из них спросил, кто идет, и, когда я не нашел ничего лучше как выкрикнуть «Да здравствует Франция!», пригрозил, что убьет меня, если я не сдамся. Остальные уже подъехали шагов на десять, и, поняв, что сопротивляться бесполезно, я покорился судьбе, восхотевшей сделать меня пленником. Я был препровожден в близлежащий перелесок, где скрывалась остальная засада, и неприятельский командир спросил, кто я и откуда. Мне пришлось ответить, что я француз и еду из Шарлевиля; оказалось, этот дворянин был родом из моих мест и, когда мы познакомились, стал обходиться со мной очень благородно, не допуская, чтобы я испытывал притеснения или терпел какие-либо неудобства. Я находился с ним весь день, а вечером он распорядился снять засаду, немало удивив меня: мне казалось, что обычно ее оставляют до рассвета. Но он ответил: дольше ожидать ни к чему, поскольку его задачей было лишь перехватить тех людей, которые ускользнули после первого нападения. Из этого следовало, что не многим нашим удалось спастись — во всяком случае, кроме себя, он никого не видел. Впрочем, остальных мне довелось встретить уже в Рокруа, что меня приободрило; должен отметить, что мне повезло больше: у них отобрали кошельки, а мой, хвала небесам, находился при мне и был полнехонек. Между тем меня мучила мысль, должен ли я известить о случившемся господина кардинала: с одной стороны, я был его доверенным лицом и он не преминул бы добиться моего освобождения, однако, с другой — обращение с такой просьбой к первому министру значило бы, что я гораздо более важная птица, нежели хочу казаться. Перед господином де Монталем я выдал себя за лейтенанта в пехотном полку Грансея, где знал всех офицеров наперечет и, когда он потребовал меня к себе, легко смог ответить на все вопросы. Наконец, основательно рассудив, я предпочел не раскрывать своей тайны и, не привлекая внимания шпионов, передать весточку с первым, кто должен был выйти на свободу, или же дождаться общего обмена пленными (говорили, будто бы он вскоре состоится). Можно было бы воспользоваться и еще одной возможностью — предложить выкуп, благо я имел деньги, — но господин де Монталь отказался их принять, и эта моя надежда рухнула. Хотя мы и находились недалеко от столицы королевства, где у каждого имелись какие-нибудь знакомые, трудно поверить, что мало кому из пленников помогли. Я не мог оставаться безучастным к их страданиям и не поделиться тем, что имел, — и в результате совершенно опустошил кошелек. Я утешал себя мыслью о том, что вскоре должен получить из Лиона ренту за полгода, но, когда это время настало, возникло новое затруднение: на чеке нужно было подписаться настоящим именем, которое я скрыл от господина де Монталя, назвавшись лейтенантом из полка Грансея. Не желая прослыть лжецом, я предпочел остаться вовсе без денег и жить в нужде, нежели дать кому-либо повод для сомнений. Те, кому я одалживал, получив деньги из дома, стали прятаться от меня, чтобы не возвращать долги; столь милосердный к другим, сам я оказался всеми покинут, и наступившая нищета превзошла самые худшие мои опасения. Более трех месяцев мне приходилось жить на одном солдатском пайке, выдававшемся пленным, а в довершение несчастий у меня украли белье — я остался в одной рубашке и шейном платке и, когда стирал их, мне даже не во что было одеться. Вспоминая об этих злополучных днях, я с трудом представляю, как смог вынести эти душевные муки, которые усиливались и из-за того, что те, кому я помог в беде, чурались меня, словно зачумленного, хотя прекрасно знали, что я оказался в столь плачевном положении из-за своего сострадания к ним.
