Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
Комес Кассиодор бросил на Аэция умоляющий взгляд: у посла великой Плацидии волос с головы не может упасть!
Но Аэций, казалось, пропустил мимо ушей, словно бы не заметил оскорбления, содержащегося в словах Петрония.
— Верю, что ты не боишься, — сказал он почти дружелюбно, — и сиятельный Басс не боится, и святой епископ Иоанн. О Сигизвульте я и не говорю — он солдат.
А спустя минуту, будто что-то неожиданно вспомнив, он, придав лицу выражение удивленной задумчивости, воскликнул:
— А ведь бывают такие солдаты, что боятся… Вот, например, Бонифаций…
Послы посмотрели на него с удивлением, а Аэций тем же задумчивым голосом продолжал:
— Да, да… если бы не боялся, то наверняка не отправил бы такого знатного посольства… Вы только посмотрите: консул, епископ Равенны, прославленный и трижды победоносный полководец, сиятельный Максим — краса и гордость сената… Даже к грозному персу Варану не отправлял император Феодосии таких блистательных послов…
Максим снова улыбнулся уголками губ. «Грозного перса легче умилостивить, чем бешеного вепря из гуннской Паннонии», — подумал он, но тут же вынужден был признать про себя, что вепрь оказался не таким уж свирепым, как он ожидал. И это его рассмешило, ну теперь-то он все понял! Это не вепрь, а змей… подколодный змей… Свернется, а через год вновь попытает счастья на ступенях какой-нибудь базилики…
И довольный, что наконец-то понял Аэция, угадал его намерения, Петроний Максим начал прислушиваться к словам Басса.
— …и потому отправил такое блистательное, как ты изволишь говорить, посольство, чтобы ты уразумел и уверовал, что никто не посягает на твою честь и заслуги… что ты по-прежнему являешься величайшим полководцем империи…
— Ты так говоришь? — прервал его Аэций. — А почему же тогда не я, а Бонифаций назначен главнокомандующим?..
— Это только вопрос титула. Ведь и Феликс так назывался, а разве он командовал армией?..
Аэций рассмеялся и хлопнул себя ладонями по бедрам.
— Наконец-то поумнел Бонифаций! — воскликнул он. — А может быть, это Августа Плацидия поумнела? (Басс нахмурился.) Давно пора понять, что он даже в комесы не годится… Но поелику я должен и дальше командовать, то почему я должен выполнять его приказы, да еще в военных делах?..
Басс преклонил колено на снегу.
— Сиятельный муж, непобедимый воин, меч и щит империи! — голос его дрожал от волнения. — Твоего слова слушаются солдаты, трибуны, комесы, как будто это божье слово. Почему? Ты скажешь: потому что я веду их от победы к победе, от добычи к добыче… Это правда. Но если бы ты повел их в бой первый раз, почему бы они тебя стали слушаться? Потому что ты власть над ними, поставленная императором… Ибо воля императора, милостью божьей освященного, — это все равно что воля самого бога… Так что послушайся этой воли, сиятельный… Не время сейчас для раздоров, обид, личной мести. Франки — вон там, за этим синим лесом, ужасные вандалы — за морем, готы, свевы, бургунды — вот что повинно быть единственным предметом заботы истинного римлянина… Так напряжем же совместно все силы — спасем империю… спасем сладостный и благословенный римский мир! Покорись воле великой Плацидии, Аэций, о которой — если ты любишь правду — ты не осмелишься сказать, что она не помнит твоих заслуг… Разве ты не консул, сиятельный?..
— Да, я консул, Басс, но если я не захочу подчиняться воле Плацидии, разве я останусь им?..
— Вспомни Кастина, Аэций…
— Ты слышишь, Меробауд?.. Они замажут или сотрут мое имя на всех таблицах, разобьют все мои изваяния. Бедный ты, молодой друг!.. Можешь своим панегириком накормить короля франков — пергамент может быть съедобным, если как следует приготовить… Ты знаешь, Басс, с первым заморозком я придушил франков голодом!..
Послы с беспокойством следили за игрой мышц на лице Аэция. Низкий лоб перерезали борозды. Напряженно двигалась массивная, выступающая челюсть. Огромными ладонями он то и дело похлопывал себя по массивным, крепким бедрам. Торопливо скрылись куда-то устрашенные надвигающейся бурей остатки улыбки.
— Да, я заставил поголодать сикамбров, — в голосе Аэция появились свистящие нотки, — но они уже не будут голодать… Славный Андевот! Ты поедешь послом к благородному королю Клодиону… Если они возобновят феод и завтра же отступят в Токсандрию, то получат пятьдесят тысяч модиев[52] хлеба и всех захваченных нами женщин…
— Как сиятельный?! — воскликнул Кассиодор. — Мы их так прижали и теперь вдруг мир?..
— Да, будет мир. Мне некогда возиться с франками. Я еду в Равенну.
— Один?.. — вырвалось у Максима.
Аэций снова усмехнулся, но это была уже другая улыбка.
— Еще не знаю, Петроний… Узнаю… А что, достойный поэт Меробауд, ты не хотел бы, чтобы вот этот сиятельный Максим, стоя в сенате, вынужден был три часа слушать твой панегирик? Пойдешь за мной?
— Повсюду, господин.
— А ты, Кассиодор?
— Куда поведешь, непобедимый.
— А Валерий?
— Ave, vir illuster!
— А достойный трибун Литорий?
— На смерть и жизнь, Аэций!
— А о чем думает Вит?..
— Я считаю, сиятельный.
— Что ты считаешь, друг?
— На пальцах одной руки — битвы, выигранные Аэцием. На пальцах другой — победы прославленного патриция. Вы видите?.. На этой руке мне не хватает семи пальцев, а на этой — четыре торчат бесполезно. Придется снова посчитать — не может быть, чтобы я считал хуже великой Плацидии.
Громкий взрыв смеха. Аэций треплет Вита по плечу и кричит:
— Трубачи!..
Басс хватает обеими руками край его одежды.
— Что ты хочешь делать?
— Спросить тех, кого я водил на Угольный лес, на Колубрарскую гору, на левый берег Дануба, — хотят ли они прогуляться со мной в Равенну?!
— Это бунт, Аэций?..
— Это возмездие, Басс!
— Но послушай, сиятельный муж, — воскликнул в испуге епископ Иоанн. — Ради Христа, которого ты почитаешь…
— Уж я-то лучше его чту, чем Бонифаций. Я не женат на арианке и не крестил своего ребенка в арианской церкви…
«Но зато, когда был у гуннов, жег церкви», — думает Максим.
Аэций кладет руку на плечо Сигизвульта.
— А ты, славный полководец, не хочешь еще раз побить Бонифация?.. Возможно, ты считаешь его более великим, чем я?..
Гот гордо хмурит брови.
— Слава тебе, непобедимый. Но я служу великой Плацидии.
— Мы также хотим ей служить. Для того и отправляемся в Италию, чтобы принести к стопам Августы Плацидии свою преданную службу…
Тибии, буцины и многочисленные рога заглушают голос Басса, снова строгий и полный торжественности и достоинства:
— Флавий Аэций, именем Августы Плацидии призываю тебя подчиниться приказу патриция империи. Призываю в третий раз.
— Я подчиняюсь его приказу, Басс. Разве я не делаю того, что он велит… чему учит? Как Бонифаций в консульство Пиерия, так я в свое собственное — его покорный и послушный ученик и подчиненный Аэций отвечает на приказ Плацидии: «Нет!»
Басс в отчаянье хватается за голову.
— Значит, война? Междоусобная война?.. Сейчас, когда вандалы…
— Пусть ад поглотит вандалов, Бонифация, Плацидию! Кто не умеет ценить заслуг, недостоин править. Стань на мою сторону, Басс, и ты увидишь, как надо награждать друзей.
— Я всегда был твоим другом, Аэций, — медленно и отчетливо произносит бывший консул, — но… но… в битве при Фарсале не за Цезаря стояли Бассы…
— Но после битв при Тапсе и Мунде встали на его сторону. Ты видишь? И Аэций читал Цезаря, друг мой. Слышишь эти трубы?.. Вот мой Рубикон. «Alea iacta est»[53] — так тогда было сказано.
5Взор Бонифация скользнул по золотой радуге, которая во всю стену плавной, но резко бьющей в глаза аркой разрезала строгую однотонность сапфира и переливающуюся всеми цветами мозаику. Его гораздо больше занимали фигуры на мозаике, обрамленные радугой: Христос с бородой (Бонифаций второй или третий раз в жизни видел бородатое изображение Спасителя!), благословляющий неимоверно длинными пальцами слишком коротких рук Галлу Плацидию и Констанция, непонятно каким образом поместившихся на одном неправдоподобно узком троне с зелено-розовой обивкой.
— Это сирийская мозаика, — начала объяснять Плацидия, которая стояла рядом, почти касаясь Бонифация плечом.
Но Бонифаций, не отрывая глаз от выложенного из мелких цветных камешков лица Констанция, поспешно воспользовался паузой, которую Плацидия сделала, припоминая имя сирийского мастера, и торопливо вернулся к прерванному разговору.
— Я еще раз умоляю, о великая, — голос его переливался мягкими, сочными тонами. — Прежде чем я получу из твоих священных уст последний приказ, благоволи взвесить все еще раз. Ведь речь идет о человеке огромной известности и заслуг… о непобедимом полководце, поистине — пусть меня простит великая Плацидия — равном твоему великому супругу, — он указал кивком головы на мозаичный портрет Констанция с пышной, красивой бородой, которой тот никогда не носил.
