Андрей Колганов - Йот Эр. Том 1
В конце концов решение было найдено: весной 1944 года, когда тетя Оля появилась в Ташкенте на целых две недели, получив путевку в санаторий после осколочного ранения глаза, Нина по ее протекции устроилась санитаркой в окружной военный госпиталь. На заводе ее домашние проблемы знали, поэтому не стали возражать против перехода в госпиталь, хотя по военному времени могли бы и упереться. Новая работа была тяжелой, но Нина уже имела некоторый опыт ухода за лежачими больными, который ей пригодился. Главное, что служба в госпитале давала доступ к лекарствам, в которых так нуждалась мама.
Окружной военный госпиталь находился гораздо ближе к дому, чем завод «Ташсельмаш». Рядом с ним располагались рынок, который все так и называли – «Госпитальный», и Свято-Успенский собор, где после 1943 года снова разрешили проводить службы.
Каждый, кому приходилось лежать в больнице, может себе немного представить труд санитарки. Вымыть пол в палатах и в коридоре, проветрить помещения, вынести судно за одним, другому – это судно подложить, сменить белье, помочь встать с кровати или, наоборот, лечь… И так – всю смену. Однако военный госпиталь – это не простая больница. Когда приходит санитарный поезд и раненые идут потоком, наступает аврал для всего персонала. А когда, наконец, одни перевязаны и развезены по палатам, другие – отправлены на операционный стол, иные же – в морг, можно снова возвращаться к привычным обязанностям. Но трудно привыкнуть к палатам, наполненным стонущими от боли ранеными, к тому, что к этим стонам время от времени добавляется хрип умирающих.
Нина очень быстро завоевала симпатии бойцов, находящихся на излечении, своей безотказностью, готовностью всегда прийти на помощь. Многие лежачие больные испытывают большие трудности с опорожнением кишечника – и тут без «сестрички», как стали звать ее раненые, не обходилось.
– А, сестричка наша пришла! – улыбались бойцы, едва завидев ее в дверях палаты. – Помоги-ка, будь добра!
За такую безотказность раненые старались отблагодарить, в первую очередь – несъеденными остатками своего обеда, что совсем не было лишним для растущей девочки. Это давало Нине повод, притаскивая домой полученные по карточкам продукты, уверять маму и бабушку, что она уже перекусила в госпитале:
– Со мной раненые едой делятся! – объясняла она.
И это была правда, однако не вся. На госпитальном пайке особо не отъешься, раненым самим хватало в обрез, и потому за безотказную помощь и редкостную доброжелательность с ней хотя и делились, но далеко не каждый день.
Та безотказная готовность помочь, которую девочка проявляла к раненым, объяснялась просто – она воспринимала их боль, как свою. Но такая способность к сочувствию имела и свою оборотную сторону. И пропавший без вести отец, и тяжело больные мама с бабушкой, и стонущие от боли раненые – все это Нина пропускала через свое сердце.
Санитаркам приход Нины тоже доставил немалое облегчение. Перевязочных средств вечно не хватало, и бинты после стерилизации использовались повторно. В том числе и те, которые снимали с ампутированных конечностей и с трупов. Подавляющее большинство санитарок шарахалось от этой работы, и только Нину нельзя было смутить ничем. Единственное, что ей досаждало, – трупный запах, который впитывался в тело и в одежду, особенно стойко держась в волосах, несмотря на горячий душ с мылом.
Девочка регулярно помогала медсестрам также и с перевязками раненых. Не будучи обученной этому искусству, она закрепляла свои повязки при помощи бантиков, чем то и дело вызывала шутки и смех как самих раненых, так и медперсонала. Однако порицаний за такой нестандартный подход не последовало – наложенные ею повязки держались на удивление хорошо и при необходимости легко снимались.
Нина, хотя и была санитаркой, нередко привлекалась к участию в операциях. Дело в том, что у нее была редкая группа крови – сейчас эта группа обозначается как 0(I), – которую можно было переливать людям с любой другой группой. Когда требовалась экстренная операция и не было времени возиться с определением группы крови оперируемого либо не имелось консервированной крови нужной группы, Нину использовали как донора для прямого переливания крови.
За донорство полагалось усиленное питание. Надо ли говорить, что, кроме горячего сладкого чая, который Нина выпивала там же, на месте, все причитающиеся ей продукты она старалась отнести домой, маме и бабушке? Правда, это не всегда удавалось. Когда старый хирург Лев Арнольдович замечал, что девочка откладывает свой донорский паек в сторону, он садился рядом с ней и сердитым голосом, не допускающим возражений, прикрикивал на нее:
– А ну, все слопать немедленно! Пока не проглотишь, никуда не отпущу!
Ничего не поделаешь – приходилось есть. И Нина ела, чувствуя, как она кусочек за кусочком отнимает у своих родных. Но даже и тут девочка, улучив момент, ухитрялась что-нибудь припрятать, делая вид, что все уже съедено. А дома снова приходилось выдерживать баталию. Мама с бабушкой ополчались на нее вдвоем, и, чтобы не расстраивать их окончательно, тоже приходилось съедать что-нибудь из принесенного с собой.
Работа в госпитале, домашнее хозяйство, уход за своими родными, изматывающие душу переживания – все это сказывалось на девочке не лучшим образом. Лев Арнольдович, видя состояние Нины, несколько раз подходил к ней со шприцем и говорил:
– Давай руку! Быстро, пока никто не видит! Витаминчики вколю…
Но уколы эти доставались ей не часто. Ведь девочку и так, вопреки всем правилам, снабжали редкими лекарствами, находившимися на строжайшем учете.
Госпиталь был хорошей школой для постижения человеческих характеров, проявлявших себя в тяжелейших условиях. Кто и как переносит боль, как раненые относятся друг к другу и к персоналу, как ведут себя врачи, медсестры, санитарки… Хуже всего, по наблюдениям Нины, переносили свои ранения летчики. Заходя в их палату, она тут же сталкивалась с бесконечными жалобами и стенаниями. Многие проклинали всех подряд – фашистов, судьбу, командование, врачей, родных и близких… Наверное, на многих этих молодых ребят действовал страх остаться без неба. Спуститься с небес на землю, утратить чувство полета, слияния с крылатой машиной, да и превратиться из элиты вооруженных сил, каковой они себя считали, в обычного человека, к тому же еще и искалеченного, – для многих это представлялось кошмарной перспективой.
Некоторые раненые впадали в полное уныние, полагая, что отныне станут обузой своим родным. Иногда небеспочвенно: не столь уж редки были и драмы, вызванные тем, что жены некоторых искалеченных воинов просто-напросто отказывались от них. После такого кое-кто из калек пытался покончить с собой, и одному из них это удалось – с колоссальным трудом добравшись до окна, он выбросился на улицу.
Однако было и другое. Как часто родные, приезжавшие в госпиталь, заливались слезами от счастья, что их любимый человек, пусть и искалеченный, жив, и, что греха таить, радовались тому, что ему больше уже не придется попасть под пули, бомбы и снаряды. Но особенно запомнился Нине поступок одной молоденькой санитарки, которая решилась расстаться с невинностью с таким же молоденьким пареньком, тяжело раненым. Он через несколько дней скончался, а санитарка родила от него сына, стоически перенося упреки родителей и ни разу не пожалев о своем решении.
Работа в госпитале была нелегка для всех, особенно, как уже говорилось, в дни прихода санитарного поезда, но для хирургов его приход означал работу на износ. Несколько суток подряд, практически без сна, они не отходили от операционных столов. В короткие перерывы взбадривали себя крепчайшим чаем и папиросами – и снова брали в руки скальпель. Выйдет хирург, пошатываясь от усталости, из операционной, рухнет на стул или на продавленный диван, а ему тут же кто-нибудь из персонала, не занятого на операциях, сунет в зубы папиросу, поднесет зажженную спичку… Докурил, и снова к столу – оперировать. Один из хирургов во время операции покрылся испариной, побледнел, но, закусив губы, закончил дело, затем процедил сквозь стиснутые зубы окровавленными губами: «Зашивайте без меня», – и упал на пол.
– Лев Арнольдович! – вскрикнула операционная сестра, склоняясь над ним и щупая пульс. Потом медленно подняла руку к лицу и закусила сжатый кулачок. Пульса не было…
День шел за днем, месяц за месяцем, а известий о Якове Францевиче не приходило.
6. Новое назначение
На вокзале в Москве, куда, по вызову в наркомат, отправился Яков, стоило только сойти на перрон, как к нему подошел неплохо одетый человек в штатском и, предъявив удостоверение, уточнил:
– Полковник Речницкий?
– Да, а в чем дело? – холодок беспокойства пробежал по спине. «Неужели опять арест? Но почему? Нет, арест был бы обставлен иначе…».
Вежливо, но не допускающим возражений тоном штатский проговорил:
