Павел Дорохов - Колчаковщина
Максим не выдержал. Подошел к Киселеву, почтительно склонился перед ним.
— Прикажете подавать обед?
Димитрий изумленно вскинул на официанта глаза, улыбнулся каким-то своим мыслям и сказал:
— Хорошо, подавайте.
После обеда Киселев заказал кофе. Максим негодовал про себя.
«Вот захотел кофе не вовремя, просил бы скорее счет».
Подавая Димитрию счет, Максим с особым выражением в голосе сказал:
— Вот счетец, проверьте, пожалуйста.
Киселев, не глядя на счет, полез в карман за деньгами.
Максим, не выпуская счета из рук, держал его перед Киселевым и тихо настаивал:
— Нет, уж вы проверьте, пожалуйста.
Димитрий нагнулся над счетом.
Борщ малороссийский… вас хотят арестовать… свиная котлетка… рябой человек во френче шпион… стакан кофе.
— Верно-с, господин?
— Верно, — спокойно ответил Киселев и протянул Максиму деньги. Максим взял деньги, счет, собрал посуду и ушел.
…Роман поляков офицеров с барыньками быстро развивается. После обеда один из офицеров запирается в каюте с барыней, матерью старшей девочки. Другой со своей дамой гуляет по палубе. Девочка подходит к каюте, стучится.
— Мама!
Ей не отвечают. Девочка бледнеет, отходит, склоняется над пианино. Все ниже, ниже. Вздрагивают худенькие плечи. Из-под пальцев льются печальные, щемящие звуки.
Плачет девочка, плачет пианино…
Димитрий поднялся и вышел на палубу. Прошелся несколько раз взад-вперед и спустился вниз. На корме, среди кучки мужиков, увидал человека во френче. Димитрий с равнодушным видом подошел ближе.
Огромный мужик, ходок в земельную управу, рассказывает:
— Ну и дела пошли. У нас, в Сизовке, каждый день увозят народ, прямо с поля берут. Придут домой, дома нет, народ весь на пашне. С пашни и берут, не ждут, когда вернутся. Так и пропадают люди.
— А за что берут?
— Да ни за что. Так, по злобе кто сболтнет или сдуру, — большевик, дескать. А то сам неосторожное слово скажет, ну и готово, и сгиб человек.
Френч не выдерживает.
— Ну, это ты, дядек, зря. Так ни за что не возьмут, за что-нибудь берут, не в бессудной земле живем.
— То-то и есть, что в бессудной!
Димитрий мельком взглядывает на Френча и спокойно обращается к ходоку из Сизовки:
— Куда ж их берут?
— Нам об этом не говорят — куда. А только назад никого из них нет.
Димитрий постоял еще немного и поднялся наверх. Остановился у борта, глядит на широкую мутную реку. Снаружи — человек, которому деваться некуда от скуки, а внутри — неустанная напряженная работа мысли.
«Как уйти?»
Снизу поднимался Френч. Быстрыми глазами обшарил палубу, увидал Киселева, остановился невдалеке.
— Далече изволите ехать?
Киселев равнодушным взглядом скользнул по рябому лицу Френча.
— Далеко, за Барнаул.
— По делу?
— По делу.
— Где изволите служить?
— В земстве. Лесные заготовки у нас в верховьях.
Димитрий говорит спокойно, скучно позевывает.
Плюет за борт, наклоняется и следит за плевком. Человек во френче тоже делает равнодушное лицо, склоняется над бортом, плюет в воду.
— Слыхали? Омск взят, — вдруг ошарашивает Френч.
Киселев спокойно улыбается.
— Ну что вы? Кто его возьмет?
— Большевики пришли.
— Откуда вы слышали?
На пристани телеграмма была.
Димитрий смеется.
— Вранье! Откуда быть большевикам? В газетах пишут, — большевики за Уралом.
С равнодушным, скучающим видом отворачивается от Френча и неторопливо спускается опять на нижнюю палубу.
«Где же я видал этого человека?» — напрягает Димитрий память.
Среди матросов и пассажиров третьего класса настроение приподнятое.
На пристани встречный пароход передал последние слухи из Омска.
— Неустойка у белых. Опять обилизацию делают.
— Делают?
— Делают, да не идут.
— А почему не идут? — горячится пожилой мужик, хорошо одетый, коренастый и жилистый.
— Ты почему не идешь?
— А ты почему?
— Мы хлеб зарабатываем, пашем, некогда нам.
— Ну, а я не зарабатываю, по-твоему, ворую, што ли? И я зарабатываю, и мне некогда.
— Никому, видать, неохота на войну-то…
— Конешно, кому охота.
— Работать-то молодых бы оставили, а нас, стариков, брали. Почему такое — стариков не берут?
— Тоже, паря, возьми-ка стариков, они те хвост и подкрутят.
— Знамо, подкрутят, а то как же.
— Нет, вы меня берите, а детей моих оставьте… оставьте мне их, а меня обилизуйте.
— Эк ты какой прыткий, а куда ты пойдешь? Обилизовать тебя обилизуют, а пойдешь-то ты куда?
— В каких это смыслах?
— А все в таких же. Может, ты к большевикам уйдешь?
— Ну, это тоже как понимать.
— Вот то-то, как понимать… А молодые тоже не дураки, они тоже свою голову берегут и туда идут.
— Идут?
— А думаешь, не идут. Ведь это скрывают только, а идти идут.
Подошел, шныряя по толпе глазами, Френч. Киселев окончательно убедился, что Френч неотступно за ним следит и сейчас высматривает именно его, Киселева. Спокойно остался слушать дальше.
— Скоро, что ли, конец-то?
— Да, конец надо. Конца нет и порядку нет.
— А разве этот порядок для тебя плох? — встревает в разговор Френч.
— А для тебя хорош?
Сверлят друг друга глазами, осторожно нащупывают нужные слова. Кто знает, что за народ, скажешь слово да и закаешься потом.
— Вишь, оружья не хватает, а без него драться как!
— Не хватает, союзники пришлют. Гляди, френчи какие понадели все, как женихи солдаты-то.
— Тоже, паря, пришлют, дожидайся. А и пришлют, так шкуру-то сдерут за это.
— Уж это как водится…
— С нас ведь все это и за френчи эти самые и за оружие.
— А то с кого же? За все мужикам расплачиваться…
— Ну, скоро конец, раз до Омска дошли, мириться будут.
— Ни в жисть большаки с Колчаком не помирятся!
Человек во френче нервно поднимает брови.
— Это почему же?
— А все потому же… Колчак-то чью сторону держит?
— Ну, чью?
— То-то, чью.
— А ты договаривай, чью?
— Вашу. Вот таких, как ты, во френчах-то модных… Сколько народу сгибло, да замиряться. Ни в жисть не замирятся.
5Приближался вечер. Димитрий прошел в свою каюту, пересмотрел все вещи в чемодане, отложил то, что было необходимо и что могло поместиться в карманах. Вырвал листок из записной книжки, написал на нем:
«Возьмите мой чемодан».
Положил записку в бумажник. Был спокоен. Только бы до вечера не арестовали. Никакого плана еще не было, но была твердая уверенность, что сумеет уйти.
Решил, в свою очередь, наблюдать за Френчем. Опять спустился вниз и увидел Френча среди кучки матросов. Невдалеке остановился.
Матрос таинственно сообщает:
— Брусилов идет. Троцкий надо всем голова, а под ним Брусилов. И Польша присоединилась и Кавказ. Вот почему и бегут здешние-то, сибирские.
— Все лето туда народ везем, а оттуда ни убитых, ни раненых. — Пожилой матрос качает головой. — И куда, братцы мои, деваются, неужели все туда переходят?
— И то сказать, теперь одна дорога — перейти.
Человек во френче не выдерживает. Нервно обращается к матросу:
— Подходят, говоришь?
Матрос смущенно мнется.
— Да, говорят.
— Ну, а ты как думаешь?
— Да я что ж, как другие, так и я.
— Большевик, значит?
— Ну, зачем большевик…
— А знаешь, я могу тебя за эти разговоры арестовать!
Матросы угрожающе сдвигаются вокруг Френча.
— А ты, парень, не шибко…
— Всех не переарестуешь…
Человек собирается что-то сказать, но вдруг замечает Димитрия и в раздражении уходит.
Димитрий заказал себе кофе. Стал расплачиваться, положил в деньги заранее приготовленную записку. Максим с равнодушным лицом стоял возле. Записку заметил, не считая, взял деньги, небрежно сунул в жилетный карман, почтительно поклонился и ушел.
Когда Киселев проходил в свою каюту, его остановил поляк офицер.
— Будьте добры, ваш документ!
Киселев притворился очень удивленным.
— Вы же смотрели.
Офицер пожал плечами.
— Так надо.
— Хорошо. Но утром вы мне возвратите, мне утром сходить.
— Конечно, конечно.
Офицер улыбнулся. Улыбнулся и Димитрий. Каждый улыбался наивности другого…
Поздно вечером пароход пристал к Щукинской пристани. Димитрий без фуражки, с чайником в руках спустился вниз, смешался с толпой, сгрудившейся у сходней. Рядом тотчас же выросла фигура человека во френче.
Человек ласково улыбнулся Димитрию:
— Молочка захотели купить?
— Да, молока попить захотелось.
Вместе с толпой Киселев сошел на берег. Пошел между рядами торгующих всякой всячиной баб. Френч ни на минуту не отставал. Так и шли — впереди Димитрий, за ним Френч. Киселев переходил от одной бабы к другой, пробовал молоко, торговал, — вел время. Человек во френче шел шаг за шагом.
