Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Алексей Михайлович нежно любил сестру Ирину, старался с ней не ссориться.
— Иринушка, родимая, она ж везде мене поносит, речёт, што я предался дьаволу.
— А ты плюнь, плюнь на неё.
— Брось, Ирина, то попрание царёвой чести.
— Не отпустишь Феодору, и хаживать к тебе перестану.
Государь вспылил:
— Ну на том и порешили.
— Энто Наташка Нарышкина тебе всех нас заслонила: и родню, и верных людей.
Царевна поспешила оставить брата. Ссора, которой он не хотел, состоялась, и хотя Морозову он не отпустил, однако от пытки убрал, отослав подальше с глаз долой вместе с её сестрой и Марией Даниловой в Боровск, в земляную тюрьму.
Семья государя Алексея Михайловича окончательно распалась. С одной стороны оказались три его сестры и шесть дочерей, с другой — он сам с молодой женой и новорождённым сыном. Связующим звеном стал царевич Фёдор, который во всё это не вмешивался. Алексей Михайлович распустил его двор, что дало почву для слухов, что царь решил переменить своё решение и объявить наследником престола новорождённого царевича. Но всё было как раз наоборот. Именно Фёдор не рвался к царскому венцу, а двор был распущен из-за своих удельно-княжеских взглядов. Ближним боярином к царевичу был поставлен князь Куракин Фёдор Фёдорович, окольничим по настоянию царевича — ярый лошадник князь Долгорукий Василий Дмитриевич, в отличие от всей его родни не стремящийся к большим должностям.
После того как Фёдор увидел новорождённого брата, к нему вернулась радость и жажда жизни. А его конюшни увеличились до трёхсот лошадей. Он добился, чтобы во главе Золотой, Серебряной и Оружейной палат поставили его постельничего Ивана Хитрово, но распоряжался в них сам, собрав вокруг себя лучших мастеров, соединив золотых дел мастеров с мастерами по финифти, делавших такие вещи: посуду, украшения, оклады, какие никогда не создавались на Руси. Добился, чтобы царскую швею Алёну Храмову величали мастерицей. Собрал живописцев и иконописцев: Ивана Безмина, Богдана Салтанова, Петра Афанасьева, Филиппа Павлова, Дорофея Ермолаева, Никифора Бабыкина, Карпа Залатарева и голландца Энглиса, заставил их окончательно отойти от парсун в церковной манере и писать близкие к образу портреты, рисовать на стенах, столах, столпах и нишах сцены не только из библейской жизни. Алексей Михайлович радовался увлечениям сына.
Ещё при рождении к Фёдору для увеселения были назначены четырнадцать стольников, его сверстников, из благородных семей. Однако они редко бывали при царевиче. Теперь же Фёдор призвал их к себе, часто соревнуясь с ними в стрельбе из лука. Стараниями дядьки Хитрово эта дикая когорта была вооружена до зубов. Лучшие мастера Оружейной палаты снабжали детей роскошными маленькими луками и стрелами, знамёнами и барабанами, палашами и кинжалами.
При Московском дворе стрельба из лука приобрела ко времени воцарения Романовых характер тщательно культивированного развлечения, став традицией.
Учитывая, что стрельбой занимался ещё царь Михаил Фёдорович, правила ко времени царевича Фёдора устоялись. Стрелы были строго специализированы и назывались по форме наконечника: томары, срезни, свисты и северьги. Наконечники делались из слоновой кости или серебра с подчеканом, резьбой, позолотой. Древки были яблоневые, берёзовые, буковые, редко чинаровые, — золочёные или шафрановые, с золотой каймой у наконечника, с ушками для упора в тетиву из рыбьей кости с золотом и бирюзой. Перья были обязательно орлиные — белые хвостовые, реже красно-коричневые или чёрные из крыльев.
Кроме увлечения лошадьми и стрельбой из лука, Фёдор получил в помощь Симеону Полоцкому трёх новых учителей, окольничих: Алексея Тимофеевича Лихачёва, Панфила Тимофеевича Белянинова и подьячего Афанасия Фёдоровича Иванова. Царевич устроил обучение совместно со своими стольниками, собирая в учебной палате собственную вифлиотику.
В кратчайший срок она стала насчитывать двести семьдесят шесть томов, десятая часть которых была в единственном экземпляре. За всеми этими занятиями Фёдор отдалялся как от сестёр, так и от отца.
Митрополита Иова Ростовского государь приказал проводить и сопровождать на его митрополию двум окольничим: князю Приимкову-Ростовскому и князю Лобанову-Ростовскому.
В охрану митрополита выделили три десятка стрельцов полка Артамона Матвеева во главе с сотником Андреем Алмазовым.
Андрея послали не просто так. Месяц назад недалеко от Ростова был пограблен царёв обоз, шедший из Сибири с меховой рухлядишкой[123]. Одно дело, когда лихие люди шалили с купеческим добром, и уж совсем другое, когда с царским.
Дошёл до Андрея слушок о Гнилом хуторе, что находился недалеко от села Старина, владения князя Сеитова. Появился Гнилой хутор рядом с селом ещё в пору татарских набегов. Пришли тогда в село чужие люди. Приняли их сердобольно, как беглецов от татарской неволи, как погорельцев. Они и затеяли поселиться отдельно, хутором. Построились кое-как, но скотину держать не стали, сеять не собирались. Начали пробавляться милостыней, мелкой охотой да рыбалкой, а то и поворовывали. Поначалу на селе головы ломали: то ли вправду ленятся чужаки на земле работать, то ли совсем ненадолго здесь задержались и собираются податься куда-нибудь дальше. Подходили к хуторянам с вопросами:
— Аки так, — пошто по-людски не селитесь, не работаете?
Те посмеивались, отмахиваясь:
— А по што строитися, возиться? Один конец будеть: татарин приде — всё спалит, а чё не спалит, так вытопчет али к рукам приберёт.
Ордынцы и вправду приходили с поджогом, грабежом и горем, но люди снова строились, снова сеяли, а хуторянам и забот было мало, только что посмеивались.
Кое-кому из подросших деревенских молодцов пришлась по вкусу бесшабашная жизнь. Поворовывать, хитро щурить глаз начал уж кто-то из своих.
В заново отстроенных избах пережило село зиму. Под Пасху лихо повеселились молодцы с хутора — поскакал по деревне красный петух. Лопнуло в ночь пожара терпение мира. Со своих шкуры долой спустили, а на чужих и обоза не пожалели — посадили и выпроводили всех вон.
Потом три века с лишним стоял Гнилой хутор в высоком бурьяне и древесном тлене.
С недавних пор Гнилой хутор начал отстраиваться заново, и Андрею Алмазову захотелось узнать, не связано ли это каким-нибудь образом с ограблением царского обоза.
В Ростов прибыли на второй день пути, первого августа. В разговоры князей с митрополитом Андрей не встревал, осмотрев кремль и оставив стрельцов на митрополичьем дворе, переодевшись, он отправился в село Старино, хоть ему и хотелось задержаться до вечерни и послушать знаменитый ростовский малиновый колокольный звон. Надо было успеть до темноты. Дорога лежала среди полей, но была столь извилиста, что напоминала змею в движении. Андрей решил двигаться пешим, но в скором времени телега, запряжённая клячонкой, погоняемая мужиком и направляющаяся в ту же сторону, нагнала Андрея. Мужик не был против и усадил путника на тонкую подстилку из соломы. Лошадка бежала, телега тряслась, в голове было необычно пусто, и никакие мысли в неё не лезли.
С чего начинать, непонятно. Если сразу явиться на Гнилой хутор и начать расспрашивать, можно получить колом по башке. Попробовать через торговцев, может, узнаю, что кто-нибудь перепродавал меха.
Они подъезжали к небольшому перелеску. Андрей не успел понять, что произошло, когда кто-то выскочивший оттуда надел ему на голову мешок и повалил на телегу.
«Даже Сивого рядом нет», — пронеслось в голове.
Непонятная лень охватила всё тело, даже не хотелось сопротивляться. Телега затряслась быстрее, но скоро остановилась. Его выволокли из телеги и бросили на землю, стащив с головы мешок. Примятая трава возле лица была какая-то жухлая.
В лесу на поляне стоял амбар. Тут же находились десятка полтора стрельцов с десятником и трое человек в чёрных кафтанах. Один из них подошёл к Андрею и пнул его ногой:
— Ты кто такой?
— А ты?— нагло ответил Андрей.
— Ответствуй, сука, когды тебе прошают пристова ярославского воеводы Фёдора Васильевича Бутурлина.
Андрей сделал вид, что испугался:
— Торговый человек московского купца Григория Микитникова.
— А грамота о тома есть?
— Неа.
Пристав жестом подозвал двух стрельцов:
— Киньте его в амбар, отвезём к воеводе, пущай сам разбираетси.
Развязав верёвки, стрельцы втолкнули Андрея в приоткрытые ворота амбара, которые сразу закрылись за ним. Внутри царил полумрак, и глаза некоторое время привыкали. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел в углу сильно избитого мужика, подошёл ближе и, присев рядом, оперевшись спиной о стену, спросил:
— Пошто энто тебе так?
