Валентин Пронин - Катулл
При встрече легко различить рослых, голубоглазых галлов и более приземистых, смуглолицых переселенцев. Впрочем, многие из них смешанной крови. Вот белокурая женщина с черными, живыми глазами сабинки, а дог юноша с круто вьющимися, как баранья шерсть, волосами, с римским профилем и взором, будто отразившим поверхность озера. Молодые девушки вплетают в косы и носят на шее украшения из раковин, пожилые мужчины отпускают бороды. Все одеты в домотканые рубахи из местного льна, а зимой — в войлочные накидки и грубые сапоги свиной кожи.
Отец Катулла считает, что земли выгоднее сдавать в аренду, чем кормить три десятка нерадивых рабов. Старый муниципал мечтает купить где-нибудь в плодородной провинции обширное поместье — настоящую латифундию, откуда можно получать доходы, не уступающие доходам спесивых римских нобилей.
Катулл идет мимо огородов, обнесенных невысокой стеной из бурого камня, мимо домиков, крытых дерном. Возле них сушатся на шестах сети, а под навесами вялятся гирлянды серебристых рыб. Увидев его, крестьяне наклоняют головы и прикладывают руку к губам; он отвечает на их приветствия, а с некоторыми останавливается поговорить.
— Слушай-ка, Палфурий, образумь своего сына, — обращается Катулл к тощему старику с козлиной бородкой, — он привез кольев и подвязочного ивняка для нашего виноградника и хочет, чтобы ему зачли асс за полсотни кольев и охапку ивняка… Он не рехнулся? Виллик может послать рабов в лес и получить колья даром. Пока не поздно, пусть твой сын пойдет к виллику Проциллу и согласится на его условия. Если отец узнает, он отберет у вас за долги весь урожай и на следующий год не возобновит договор об аренде.
— Прости моего лоботряса, господин, — дрожащим голосом говорит старик, его бородка трясется, — он еще глуп и упрям, как строптивый мул. Сейчас же я пошлю его к виллику. Только не рассказывай ничего своему почтенному отцу, заклинаю тебя богами.
Катулл молча кивает и идет дальше.
— Ты все хорошеешь, Теренцилла, — подмигивает он грудастой крестьянке, — наверное, тебе от парней прохода нет, и твой бедный муженек вынужден охранять тебя с дубиной. А и то верно, куда ему одному столько добра! Жаль, лишнее пропадает!
— Ты такой шутник… — притворно смущается Теренцилла, опускает красивые ресницы и плутовато усмехается. Катулл понимающе подмигивает ей еще раз. Она убегает, и Катулл пристально смотрит, как под рубахой двигаются ее широкие бедра.
— Да пошлет тебе Юпитер всех благ, Гай Валерий, — слышит он и, обернувшись, обрадованно обнимает своего римского домоуправителя Тита.
— Как твое здоровье, твоя семья и твои быки? — восклицает Катулл. Тит нисколько не изменился, он такой же степенный и крепкий.
— Здоровье еще есть, погребальница Либитина вроде бы скоро меня не ждет, — обстоятельно отвечает он. — Семья тоже здорова, работают все усердно, и у меня родилась внучка. Что же до быков, то один издох в прошлом году, пришлось на последние деньги покупать другого. Зато коровы хорошо отелились, я продал кривому Мамерку двух бычков и выкармливаю телку.
— У меня есть подарок для твоей новорожденной внучки, я пришлю с мальчиком… Говорят, ты поймал недавно огромного угря, правда ли?
— За подарок благодарю, ты очень добр ко мне. А угорь действительно мне попался, но, скажу-ка я правду, не так уж он был длинен. Прежде мне приходилось ловить и крупнее, угорь ведь может оказаться в пять-шесть локтей. Коли ты не прочь половить, я зайду к тебе завтра.
— А жив ли болтун Каприлий, знавший столько разных историй и забавных песенок?
— Да что с ним случится! Этот бездельник не надорвется от работы, в поле его не увидишь. Разве в огородишке своем покопается немного, лентяй из лентяев. Все сидит на пороге, свистит и вырезает игрушки для детей. И зачем он тебе, не пойму! Может, я говорю лишнее, но ведь ты образованный господин, сочиняешь ученые стихи — к чему тебе бредни деревенского дурака?
— Так, от скуки… — засмеялся Катулл. — А ты все так же беспощаден к людским порокам, ну просто Луцилий ты, Тит! Прощай, не забудь зайти за мной завтра вечером.
— Как можно забыть! Прощай, Гай Валерий.
Катулл оставил деревню позади и поднялся на пологий холм, целиком вспаханный и засеянный. Он шел по тропинке между колосящимися нивами, между рядами виноградных лоз, подпертых кольями или свободно вьющихся по стволам вязов, мимо маслинников, посадок льна и кормовой свеклы, мимо межевых камней, украшенных венками из полевых цветов и посвященных богу межей Термину. За первой грядой холмов вздымалась вторая, более высокая и крутая, постепенно переходящая в предгорье Альп. Эти холмы были не тронуты плугом и заступом, их покрывали густая трава, кустарники, небольшие рощи буков и мелколистных дубов. Отсюда как на ладони виделось озеро, деревни по берегам и протянутый к северу Сирмион с белым кубиком виллы.
Катулл постелил лацерну под тенистым платаном, сел, опершись на толстый ствол с растрескавшейся корой, и еще раз мысленно спросил себя, счастлив ли он вдали от Рима, вдали от политики и литературных споров? Да, без сомнения, как может быть счастлив усталый путник, избегнувший гибели в морской пучине и возвратившийся на родину, как счастлив отвергнутый любовник, забывший наконец о своей изнурительной страсти, как счастлив всякий поэт, оставшийся наедине со своим вдохновением…
Он огляделся: порхали многоцветные бабочки, птицы пели над его головой, звенели цикады, но безмятежная тишина не нарушалась, как не нарушалось мирное равновесие его души. Эти звуки были неотъемлемой частью жизни, и без них, а также без слабого шелеста листвы тишина казалась бы не гармоничным состоянием природы, погруженной в ясный покой, а смертельным оцепенением. Он не мог отвести глаз от величавой и безграничной синевы, простертой над миром, и от пригоршни лазурной влаги, сверкающей в сомкнутых ладонях земли. Он хотел бы просидеть так до вечера, когда солнечный диск опустится за мохнатую спину лесистой горы, когда черный плащ ночи охладит разгоряченную землю, и среди мириадов ярких огней вселенной он будет разыскивать лишь одно скромное созвездие, россыпь небесной пыли, названное Косой Береники.
II
Едва прошел месяц после прибытия в Вифинию, как спутникам Меммия стало ясно, что надежда скопить здесь сколько-нибудь значительную сумму — наивное заблуждение. Страна была разорена еще в те годы, когда правил последний вифинский царь Никомед. Вынужденный в период сулланской диктатуры уехать в добровольное изгнание, Цезарь оказался гостем Никомеда, и молва приписывала распутному царю и юному римскому аристократу позорную близость. Впоследствии враги Цезаря, произнося речи в сенате, называли его недвусмысленно «соперником царицы». Но и двадцать лет назад Никомед и Цезарь пировали, видимо, на последние вифинские деньги. Когда посланцы сената предложили царю, как союзнику, собрать вспомогательное войско, тот заявил: «Две трети моих подданных проданы в рабство», — и римлянам нечего было возразить: Малую Азию бессовестно ограбили алчные откупщики.
Благоприятных изменений здесь явно не ожидалось. В некогда благоустроенной, пышной Никее многие дома обветшали и опустели, нищие не могли бы выпросить и куска хлеба у таких же голодных горожан. Да они почти и не показывались на улицах, — легионеры хватали всякого, заподозренного в бродяжничестве, и гнали на невольничий рынок.
Катулл говорил Цинне, посмеиваясь:
— Там, где погрели руки Сулла, Лукулл, Помпей и толпа откупщиков, которым Цезарь предоставил особые льготы для грабежа, там целое столетие будет пустыня. Меммию досталась неудачная провинция.
— И нам тоже… — прибавил с досадой Цинна.
Но, кроме всеобщего разорения, не оставлявшего надежды даже на самый скромный доход, угадывались и другие причины. При видимом расположении к друзьям-поэтам Меммий твердо выполнял негласные установления сената в отношении муниципалов. Если предполагалось выгодное предприятие, дающее возможность проявить рвение на государственной службе, то среди назначенных наместником для Катулла и Цинны места не находилось.
Меммий и сам задыхался от недостатка средств. Может быть, именно поэтому он пустился в неистовый разгул. Оргиям не было конца. Женщины менялись ежедневно: рабыни и знатные жительницы Никеи, опытные гетеры и невинные девушки, даже римлянки, жены чиновников и публиканов, оказывались мимолетной потехой претора и его свиты.
Видавшие виды и помнившие царя Никомеда вифинцы только изумленно посвистывали, глядя на это разнузданное буйство. Цинна втихомолку проклинал Меммия и жаловался на судьбу.
Меммий промотал все, выжатое из несчастных вифинцев. Он влез в долги к откупщикам и, потеряв всякую совесть, выполнял любое их требование. Он начал занимать даже у своих приближенных, и отказать ему никто не решался. Он все-таки был здесь полновластным хозяином. Катуллу тоже пришлось облегчиться на двадцать тысяч из тех денег, что прислал ему перед отъездом отец.
