Антонин Ладинский - XV легион
Наконец, не глядя на него, она сказала, едва шевеля губами:
– Что ты хочешь от меня?
Задыхаясь и все еще не решаясь перейти черту запретного божескими и человеческими законами, он (как громко билось сердце, этого нельзя забыть) сказал, вернее, прохрипел:
– Если бы я мог... Ах, если бы я мог!
– Ты... можешь. Разве ты не император?.. – услышал он, не веря своим ушам.
Лицо ее исказилось жалкой улыбкой. То была не августа – блудливая служанка. И когда он впервые коснулся ее кожи... Этого не забыть до смерти...
Наверху парили орлы, далеко от человеческих слабостей, болезней и страстей, в прохладном воздухе озроэнских небес, а в ушах назойливо звучала песенка, которую распевали на улицах Александрии наглые черномазые мальчишки:
Мы живем в век трагедий,
Иокаста[41] живет среди нас...
Иокаста! Каракалла сжал кулак, как будто перед ним были александрийские мальчишки. К сердцу подкатывала волна неутолимой злобы, отчаяние, страх перед судьбой, перед воздаянием за нелепо прожитую земную жизнь. Что ждет его там, на небесах? Или в сумерках Аида? Мрак застилал зрение. Опять мелькнули в памяти знакомые, столь знакомые глаза, черные, как сирийская ночь... и этот вздох. О, если бы очиститься от всякой скверны, найти покой! Но в чем, где?..
Сколько раз он спрашивал, добиваясь узнать правду, на ночном ложе или оставаясь вдвоем, склоняясь над государственными делами, случайно ли стояла она тогда с зеркалом в руках? Она говорила – случайно. Но разве можно поверить, и такой женщине? От злобы стало трудно дышать. Сука! Впрочем, все равно. Судьба! Не стоит думать об этом. Спасения нет, ни на земле, ни на небесах...
Каракалла уронил голову на грудь. В конце концов, она единственный человек на земле, который понял его. Разве способны понять его планы, его грандиозные замыслы эти торгаши? Им бы корпеть над списками, подсчитывать модии зерна и сестерции. Но вот падают силы, уже их не хватает ни на труды, ни на любовь. А как манит Индия! И нет ни людей, ни денег, ничего. Один... И еще эта болезнь, вечно расстроенный желудок, боль под ложечкой. Ха! Мечты об Индии и расстройство кишечника! Да, не забыть бы сказать Макрину об этом... как его... Юлии Марциале. Примерный солдат, и я без причины наказал его брата... Надо отличить. Вот так, обо всем надо думать. Голова забита всякими пустяками. Но дорого можно было бы заплатить, чтобы знать, о чем думает Макрин. Гороскоп предвещает смерть. Кому? Хитрая лиса! Юлит, юлит, машет пушистым хвостом, закругляет периоды, нанизывает слова, как бусы... Благочестивейший, благочестивейший... Вызвать бы Макретиана, но как оставить без него Рим? Без него там все разворуют. Верный пес! Вокруг одни воры и лжецы, один он предан до гроба. Этот не украдет ни одного модия ячменя. Маленькая душонка! Что ему Индия? Составил бы только вовремя отчетность...
В толпе приближенных ритор Филемон, несколько лет писавший, подражая Цельсу, книгу «Против христиан», объяснял Диону Кассию гностическую систему мира Валентина. Непримиримый враг христианской морали, издевавшийся надо всем, над чем полагалось издеваться эллину, над случаем с Ионой во чреве кита и над верой в воскресение из мертвых, он незаметно для себя самого утопал в пучинах христианской премудрости, барахтался в этом мире пророчеств, притч, ересей, споров, постановлений соборов, догматов и цитат. Смакуя каждое слово, он шептал сенатору и странно захлебывался от тайного восторга перед величественными мыслями Валентина. Кассий хмурил брови, нервно теребил бороду, слушая его взволнованный шепот.
– Эти непостижимые для ума зоны, Глубина и Радость, Молчание и Логос, составляют совершенную огдоаду, которая от избытка своей полноты рождает еще двадцать два эона – плэрому. Слушай, слушай! Последний из эонов, София, возгорелся пламенным желанием созерцать первопричину всех вещей. Презрев женственную слабость своего естества, она устремилась в бездну непостижимых миров и там погибла, в печали и изумлении, укачивая на руках дочь свою Ахамот, зачатую в темноте падения. И когда София вновь вознеслась к небесам, ее бесформенное чадо – заплаканная Ахамот осталась томиться во мраке и в лишениях, в темноте материи, изгнанница небес, прелестная платоновская Психея...
– Странные и безумные бредни! Какой мрак обрушился на Рим из этих книг... – покачал головой Дион Кассий.
– Нет, нет, позволь мне закончить... – заторопился Филемон. – О чем это я? Да, вот что говорит Валентин...
Немного впереди Ганнис убеждал Макрина в важности своих коммерческих планов. В поездку он напросился только для того, чтобы иметь случай переговорить с префектом претория о субсидиях банку Мезы. Елейным голоском, трясясь на муле, он говорил:
– Ты сам изволил заметить, сколь важна для Рима именно эта караванная дорога. Суди сам! Караваны, идущие через Петру, будут принуждены сворачивать с пути и направляться в Пальмиру, привлекаемые дешевым кредитом наших банков. Таким образом облегчается Риму контроль над пустыней, над графиком дорог по пути в Индию...
Макрин, красивый, высокий, презрительный, равнодушно слушал и закрывал глаза, думая о чем-то своем, другом, далеком от этих меркантильных расчетов...
Уже было пройдено около половины пути. Император поднял руку, что являлось знаком остановиться, и подъехал к краю дороги. Сойдя с коня, он удалился за холм, побуждаемый чревом.
Некоторые улыбнулись. Императорского коня взял под уздцы Марциал, преторианец, приставленный Макрином к особе императора. Гельвий Пертинакс, прикрывая рот рукою, шепнул Ретиану:
– Законов природы слушают и цезари.
– Брюхо у всех одинаково, – с солдатской грубостью ответил префект.
Виргилиан еще раз прилетел на корабле на Восток, вызванный письмом Диона Кассия. Дело касалось организации нового банка в Антиохии. Август желал, чтобы не все вложенные в этот банк капиталы были местными, и обратился в числе других к дяде Виргилиана. Дядюшка, скрюченный припадком подагры, приехать не мог, но, боясь оставить приглашение августа без ответа, упросил Виргилиана отправиться в Эдессу лично и там переговорить с Макрином. Виргилиан был даже рад оставить на короткое время Рим, свою запутанную жизнь и Делию, чтобы собраться с мыслями, подумать о своем отношении к этой женщине, решить, как быть. Кроме того, ему хотелось собрать от очевидцев свидетельства о недавних событиях, о взятии Арбелы, о новых планах цезаря: он еще не оставил мысли написать книгу о Каракалле. Нельзя было упускать случай лишний раз побеседовать с августом, присмотреться к нему, попытаться с глазу на глаз понять, что таится в этой воспаленной голове, в этом безумном сердце. Теперь, направляясь в Карры вместе с другими, он успел поговорить с Ретианом и Корнелином, который сообщил ему многие интересные подробности о взятии Арбелы и о разрушительном действии баллист. Но любопытные вещи рассказывал и Филемон. Все было так интересно, день был наполнен впечатлениями...
Дион Кассий не мог отделаться от прилипчивого философа. Трезвый ум историка не постигал гностических туманов. У него было пристрастие к фактам, к конкретным положениям, к вещам, которые можно, плохо или хорошо, доказать. Но самосатский философ шептал и шептал.
– Элеаты учили, что мир есть призрак, сонное видение, иные – что он есть реальность. Валентин утверждает, что мир, – Филемон хитро улыбнулся, – только условность. Для них нет ни времени, ни пространства. Для них паршивый иудейский городишко может быть центром мироздания и находиться где-то в междупланетном пространстве, в царстве Гекаты, а некая Масличная гора, – я читал о ней, но забыл, в чем там дело и что на ней происходило, – где-то на берегу эфирного океана. И весенний дождь, и вся влажная стихия нашей планеты – это, видите ли, только слезы Ахамот, плачущей и тоскующей в разлуке с небесами, и весь физический мир, вот этот солнечный день или вот это миндальное деревце в цвету, все прекрасное на земле, стихи или красивый дом – сияние ее улыбки...
Дион Кассий, ничего не понимавший ни в стихах, ни в платоновской философии, под каким-то предлогом отъехал в сторону. Кажется, один только Виргилиан, который рад был случаю, что можно наконец слезть с непривычного коня, слушал Филемона с глубоким вниманием. В словах Филемона ему чудился мир, не похожий на тот, где жили окружающие его люди. Что, если, в самом деле, все условно, и нет никакой разницы между Римом и паршивым иудейским городишком, а мир – только амфитеатр, построенный демиургом, чтобы было где человеческой душе претерпеть положенные ей испытания? Какой-то отдаленный свет чудился в словах Филемона, была в них крупица истины. Но все ускользало. Утомленный жарой, душным воздухом и дорогой, ум не в силах был схватить что-то самое главное, и от сознания, что он, может быть, находился на границе того, к чему стремился всю жизнь, Виргилиану было грустно и сладостно. Хотелось плакать, неизвестно почему, может быть, от близости Божества...
