Антонин Ладинский - XV легион
– Здравствуй, достопочтеннейший, – ответил Юлиан, – что тебе здесь надо?
Старичок показал пальцем на одного из солдат:
– Переговорить с этим воином по интимнейшему делу.
Молодой варвар, тот самый, кого заметила у цирка Соэмия, лежал на соломе и не слушал рассказы Юлиана. Фырканье лошадей, запах навоза и соломы напомнили ему дом, варварскую деревушку за Дунаем, где он вместе с другими отроками охотился на лисиц и смотрел, как девы водили хороводы под дубами. Понукаемый Юлианом, он встал и пошел со старичком в дальний угол. При свете фонаря его товарищи видели, как евнух в чем-то убеждал варвара, хихикал, закругленными движениями рук показывая формы женского тела. Потом оба вышли из конюшни и направились по темным улицам.
Варвар плелся за старичком и удивлялся своей судьбе. После хижин под соломенными крышами Рим казался одним сплошным сном. Жизнь в Риме походила на сказку. Ему вспомнилось дорогой, как мать пекла хлебцы с медом диких пчел, как она рассказывала ему про хитрую лису, про мохнатого медведя, который вечно оставался в дураках, про голубое море, а за бревенчатой стеной хижины падал снег, выли волки. Иногда приходили к ним скупщики мехов, и старики торговались с ними, показывая на пальцах цены и количество шкур. От них он впервые услышал о Риме. А потом схватка в овраге, плен, цепи, рабство, служба в центурии городской стражи...
Соэмия уже ждала с нетерпением посетителя. Она любила дарить любовь мускулистым центурионам, атлетам, цирковым возницам. Было сладко валяться где-нибудь на соломенной подстилке, в дешевой гостинице или на чердаке у бедного поэта, где мыши шуршат в углу прошлогодними стишками...
Евсений втолкнул молодого солдата в залу и хихикнул:
– Привел...
Соэмия улыбнулась. Варвар смотрел на нее, как смертные смотрят на богиню. Полуодетая, она лежала на ложе, подпирая подбородок руками. Рядом на столике стояли сосуд с вином, две чаши, яблоки и гранаты. Евсений с шумом задернул завесу и удалился в свою каморку, к своим мечтам кастрата. Варвар все смотрел на женщину. Соэмии казалось, что от него пахнет конюшней.
– Ну? – сказала она.
Варвар молчал.
– Что же ты стоишь, как пораженный громом? Хочешь выпить чашу вина?
Делия Тибулла поселилась с Виргилианом в доме, снятом у сенатора Квинтилия Готы, который удалился из Рима в деревню, потрясенный открывшейся изменой жены. Владельца мастерской погребальных урн окончательно замучили геморрои, и он не помышлял больше о женщинах. У каждого были свои заботы и свои несчастья.
После памятной ночи, проведенной с Делией в грязной гостинице у садов Мецената, Виргилиан понял, что не может расстаться с этой женщиной. Он сам не знал, почему. Раньше он так легко бросал любовниц. От Грацианы осталось грустное воспоминание о единственном поцелуе, память о том мгновении, когда он держал в руке ее маленькую крепкую, точно мраморную, девичью грудь, и больше ничего. Ничего не стоило ему покинуть Соэмию, бежать от ее чувственности, воспользовавшись первым предлогом. Ничего не осталось в сердце от тех прелестных египетских красавиц с миндалевидными глазами, с которыми он катался на барке по Нилу, совершая поездки в Каноп, где в гостиницах на берегу канала звенела музыка флейт. Ни от прелестной Псекас, игравшей на арфе, ни от нежной поэтессы Скафионы! А Делия приворожила его к себе.
Они проводили целые дни вместе, читали, спорили о стихах, которых Делия была великая любительница, мешали стихи с поцелуями. Иногда они отправлялись куда-нибудь на прогулку, чаще всего на Аппиеву дорогу, где модники и модницы показывали свои драгоценные экипажи и носилки – паланкины, где был тот особый мир сплетен, любовных интриг и новостей, в котором римские матроны чувствовали себя, как рыбы в воде. Но сплетни, новости и стихи поэтов, менее известных, чем беговые лошади, мало волновали Виргилиана.
Наслушавшись о талантах мима Пуберция, от которого были без ума посетительницы театров, Виргилиан отправился однажды с Делией посмотреть на пантомиму «Яблоко Париса».
Театр Помпея был переполнен. Среди колонн портика, замыкавшего с задней стороны оркестр, суетились рабы, заканчивая постановку декораций. Сцена изображала гору Иду, у подножия которой стояли деревья с позолоченными листьями, струился настоящий ручей.
Под звуки невидимой музыки появилось стадо овец. Их гнал, играя на цевнице, Парис-Пуберций. Зрительный зал замер от волнения.
– Настоящий Парис не был бы прекраснее... – шептала соседка Делии, обмахиваясь веером.
– Смотрите, Меркурий...
Из облаков спускался на незримом канате лукавый бог. Появились три богини-соперницы. К ногам полуголой Венеры жались дети, наряженные амурами...
Делия скучала. Сколько раз она видела эту классическую сцену, эти пышные декорации и разноцветные огни, сама танцевала среди барашков!
– Уйдем? – предложила Делия.
Они ушли, не досмотрев пантомиму до середины.
Однажды они отправились в гости к Эридию Веспилону, другу Виргилиана, в Тускулум. Веспилон, поэт и историограф, давно бросил писать стихи и посвятил свою жизнь сельским удовольствиям, разводя салат и огурцы. Его уединение разделяла верная Секундилла.
Веспилон встретил друга с распростертыми объятиями и тотчас повел гостей показывать свои владения.
– Вот мои богатства, – широким жестом показал он на дом, на амбар, на деревья. – Здесь есть все, что нужно для человека. Здесь я живу, пишу, читаю, ухаживаю за лозами. Секундилла, не смейся! Я знаю каждую гроздь. А вот дубовая аллея, под сенью которой я могу в самый жаркий день гулять в прохладе и предаваться размышлениям. Вот мои розы, вот салат. А там, за дубами, сушилка для овощей, пчельник, голубятня...
– Как здесь тихо! – сказала Делия. – Слышно, как жужжат пчелы.
– И пчелы мои.
Секундилла обнимала Делию, довольная, что есть с кем поговорить о женских делах.
– Но главное мое богатство, – не унимался хозяин, – конечно, книги. Кое-что я получил по наследству, кое-что приобрел у Прокопия.
Он увлек гостей в дом, в таблинум, где на полках хранились драгоценные свитки.
– Посмотри, Виргилиан, вот Марциал. Может быть, современный автору список. Может быть, тот самый, о котором поэт говорит в эпиграмме к Луперку. Посмотри, какая каллиграфия! А здесь «Сильвии» великого Стация. Эти большие свитки – Колумелл. Весь Фукидид. «Альмагест» Птолемея...
Он переходил от полки к полке, выискивая интересные для Виргилиана книги.
– Взгляни, Виргилиан! Трактат Арриана «О людях экватора». Список Филона Александрийского. Прокопий уверял меня, что он принадлежал самому Туллию Цицерону. Это «Хроника» Флегонта Тральского. Один приятель умоляет продать ее ему. Он, кажется, из христиан.
– А зачем она нужна христианину?
– В ней есть какие-то доказательства о событиях, что произошли в Иудее, когда был распят основатель христианской секты. Я не знаю. Вот «К самому себе» Марка Аврелия.
Виргилиан дольше других задержал в руках книгу благородного императора. Веспилон говорил Делии:
– Ничего не может быть приятнее сельской жизни. Здоровый воздух, тишина, здоровая пища.
Виргилиан прислушался к разговору.
– Вот кто имел мужество претворить в действительность мечты о варварских дубах и хижинах.
– Делия, – сказал он, – хочешь, и мы покинем Рим, будем жить на лоне природы? Хочешь, мы уедем в Оливиум? Ты увидишь прелестные места, море и необыкновенные закаты.
– Поедем, – пожала плечами Делия.
С некоторых пор Делия стала кашлять. Когда Виргилиан спрашивал, что с нею, не нужно ли пригласить врача, Делия сердилась:
– Ничего, это пройдет.
Но кашель не проходил. На пищу она смотрела теперь с отвращением, худела, сделалась молчаливой.
– Что с тобою, Делия? – спрашивал Виргилиан.
– Мне хорошо, – отвечала она другу, – просто я немного устала. Это пройдет.
Виргилиан сам устал до крайности от Рима, от путешествий, от книг, от мелочей жизни. Иногда он спрашивал себя, для чего он живет на земле, и не находил ответа. Чтобы попытаться найти в жизни смысл, он все чаще и чаще стал думать о смерти. Представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти отправную точку для размышлений. Не все ли равно, радоваться или плакать, читать Платона или предаваться пьянству, если в один печальный день ничего не останется от него, кроме безобразного трупа? Стоит ли труда страдать, бодрствовать, насыщаться, если человека все равно съедят гробовые черви? Но неужели между ним и подохшим ослом нет никакой разницы? Конечно, нет. Не мог же он верить в милые сказки о загробных Елисейских полях, где можно встретиться с тенью Платона или Ахиллеса. Или, как говорил ему Аммоний, надо раствориться в гармонии мировой души, чтобы когда-нибудь снова появиться под солнцем хотя бы в образе недолговечного одуванчика, прошелестеть в тростниках мимолетным ветерком, воплотиться в маленькой былинке? Не о таком ли воскресении говорил ему Иерофант в Элевзине, вручая, как символ будущей жизни, пшеничный колос?
