Эпоха харафишей (ЛП) - Махфуз Нагиб
Самаха выпрыгнул из своего укрытия, словно ошпаренный. Это была Махалабийя, нкто иной. Он без всякой осторожности бросился на площадь. Оттуда до него донёсся звук шагов. Шаги эти предвещали кровавые намерения их владельцев. Каким-то непостижимым образом тайна раскрылась. Между ним и жертвой оказались десятки дубинок и кинжалов. Предпринимать что-либо было уже бессмысленно. Он остановился, отступил назад. Шаги приближались. На полпути по тропинке до него донеслись звуки со стороны кладбища. Его окружили. Это была сама смерть. Верх стены обители был защищён заострённым стеклом. Собрав все свои силы, он прыгнул, цепляясь за край стены, и распластался на ней, почувствовав как огонь распространяется по его животу, груди, конечностям. Терпеть такое было сверх человеческих возможностей…
Две группы собрались вместе, перекликаясь:
— Где этот гадёныш?
— Я уверен, что ускользнул на площадь.
— На площади нет ни следа от него…
— На тропинке тоже нет.
Боль разрывала его тело, простираясь до самой души. Надежда угасала, а смерть казалась такой приятной.
Облака сгущались, колыхаясь, словно в дымке. Сквозь них подмигивали звёзды. Души танцевали, словно призраки. Водонос раздавал слёзы из наполненного бурдюка. Ашур Ан-Наджи осматривал свой обезлюдевший переулок. Скорбь по погибшим ранила его сердце. Он порицал холеру, схватив её за шиворот. И затем сам исполнил танец победы. На площади он встретил Пророка Хидра.
— Я пришёл, чтобы отвести тебя к Господу богу.
И оба они пошли, взявшись за руки, под лучами путеводной звезды.
Шамс Ад-Дин отказывался сдаваться в плен старости. Он бросил её у порога, словно нищего, а затем, подняв себе на плечи фонтан для питья, двинулся в сторону арки. Нищий не покинул своего места. Шамс Ад-Дин отплясывал танец триумфа. Но где же был Пророк Хидр? Нищий по-прежнему не двигался с места. Ну и упрямец! Его не смягчил ни паралич Сулеймана, ни его слёзы, пусть он падает всё ниже и ниже. Где же все те чудеса? Где мечты? Есть лишь кровь, наполняющая поилки для скота и цистерны для путников, и стынущая в жилах. Нищий спонтанно зашевелился и впервые заговорил:
— Ашур не умер. Он вернётся ещё до появления молодого месяца на небе…
Первым, что он почувствовал, было движение век, просто то, что он существует, дуновение сознания. Он увидел дымку, переходящую в бесконечные узоры на потолке комнаты. О Милосердный Аллах! Откуда слышатся все эти шёпоты, откуда все эти цвета? Неужели мир всё ещё жив? Это существо — женщина, Дийя, жена его дяди Хидра. Она склонилась над ним и невинно пробормотала:
— Как же он замечтался!
Это дом Хидра. И голос его доброго дяди, что снова и снова повторяет:
— Слава Аллаху…
На него неожиданно обрушилась буря воспоминаний. Как он попал в дом, истекая кровью, и стена обители, покрытая защитным стеклом. До чего жестокими оказались сердца обладателей тех золотых кинжалов! А ещё крик Махалабийи глубокой ночью. Он улетел вместе со всеми их живыми надеждами, бросив позади старинной стены. Осталось лишь одно его истерзанное сердце. Он глубоко вздохнул. Дядя прошептал ему на ухо:
— То, что ты здесь — страшная тайна.
Радван сказал:
— Если эта тайна будет раскрыта, нет гарантий, что мы останемся в живых.
Такова была правда, покрасневшая от стыда и от собственной наготы. Но кто же раскрыл тайну его побега?
Он поправлялся день ото дня. История во всех её ужасных подробностях возвращалась. Махалабийя была убита. Десятки людей засвидетельствовали, что он — Самаха — хитростью заманил её на площадь, а затем убил из мести за то, что она предпочла ему Аль-Фулали… Её мать дала такие же показания. Женщина предпочла жизнь смерти, и дала свидетельства в пользу настоящих убийц. То есть, он совершил убийство, а потом сбежал. Самаха сказал:
— Бедная Сабах была вынуждена раскрыть нашу тайну.
Что же теперь делать?
Другого выхода, кроме побега, не было. Как сбежал его отец, Хидр, и бабка, Санийя. Как исчез Ашур. Он попрощается с обителью, аркой, местной мечетью, фонтаном, поилкой для скота, всеми знакомыми лицами, а также со счастьем. Он спросил дядю:
— Как вы будете к этому относиться?
Хидр с сожалением произнёс:
— Грубо, с порицанием.
Самаха вздохнул. Дядя сказал ему:
— Нужно, чтобы на этот раз тайна о твоём побеге не раскрылась!
До них дошли подтверждённые новости о том, что Самаху в его отсутствие приговорили к казне. Хидр сказал:
— Теперь побег стал для тебя долгом по многим причинам.
Он задыхался под гнётом несправедливости и гнева. Хидр добавил:
— Нужно, чтобы прошло хотя бы лет пятнадцать, прежде чем кто-нибудь наткнётся на тебя.
Ридван заметил:
— Правительство идёт по твоим следам, как и твои враги. Особенно остерегайся Хамуду, Даджлу, Антара и Фарида, они были во главе остальных свидетелей против тебя…
Ах. Он застонал: когда же он вновь сможет встать на ноги? Когда боль его истощится? Когда же забудут, что он отступил, вместо того, чтобы спасти Махалабийю? Когда же свершится месть над его врагами? А самое главное, когда и как он избежит верёвки палача?
С семейством Ан-Наджи плохо обращались. Даже бедняки и харафиши из числа их родных не спаслись от неприятностей. Мальчишки обливали грязью Хидра. Из его магазина, торгующего зерном, украли тележку. Когда наступал вечер, они прятались по домам словно в убежищах. Но Хидр не погрузился в пессимистический настрой. Он говорил:
— В конце концов они подчинятся магии денег…
После полного его исцеления в сердце его запульсировала новая кровь. Он принялся обдумывать будущее и строить планы. Особой радости не было, но он и не был побеждён. Снова в нём ожила любовь к жизни. Его снедало вдохновляющее на свершения желание. Он был готов к противодействию и упорному выживанию, несмотря ни на что.
Когда он переправился на другой берег Нила, то убедился, что словно переехал в иную страну. Лицо его почти скрылось за распущенной бородой, а повязка, которой он обвязал голову, доходила чуть ли не до бровей. Он стал называть себя Бадром Ас-Саиди, а заниматься — продажей фиников, пажитника и чечевицы. Жил он в подвале в Булаке и был известен своим обходительным нравом.
В воображении перед ним всегда маячила верёвка палача — словно весы, с которыми он не расставался. Он понимал, что смерть неотрывно следит за ним, а бесы — идут по пятам, и принялся записывать в особую тетрадку каждый свой прожитый день, подобно тому, как регистрировал в другую тетрадь торговые операции. Старый мир исчез, а вместе с ним — его родные и все жители переулка, амбициозные стремления самому стать лидером клана, любовь и горячие надежды. Всё, что осталось от потомка великого Ан-Наджи — это его отверженность, труд и набожность.
Поначалу он был одинок в Булаке. Конечно, тут было много знакомых черт: фонтан, поилка для скота, местная мечеть, начальная кораническая школа, свой шейх. Он не вызывал у здешних людей особого любопытства, ведь Булак был речным портом, где ежедневно пришвартовывалось множество парусных лодок. Здесь находили себе убежище или шли дальше своим путём разномастные чужаки. Поэтому Булак и выбирали для себя те, кто спасался от преследования по закону. Незнакомцы же не вызывали беспокойства или неудобства. Этот квартал тянулся и разветвлялся на многие улочки и переулки, в отличие от его родного переулка, скрывшегося от остального мира. В глубине души его всё гуще и сильнее росли ностальгия, чувство потерянности на чужбине. Но чужбина эта была, по крайней мере, безопасна. У него имелось неограниченное время для раздумий о своей жизни, изучения планов и пестования твёрдых стремлений отомстить и восстановить справедливость. Так и сидел, затаившись в своей маленькой лавке, этот большой мечтатель: мягко обходился с клиентами под охраной их доверия, честно зарабатывая себе на хлеб и противостоя неизвестности. Местный шейх сказал ему как-то:
