Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
– Но, маэстро, – проскулил кардинал, – а как же искусство? Как же оно? Ваша «Тайная вечеря» в столовой монастыря в Милане – это же неподражаемый шедевр!
– Ваше В'сокопр'освященство очень добры. Но моя летательная м'шина…
Военные машины, которые он тоже изобретал, Леонардо не обсуждал с таким же энтузиазмом. Что же касается его «опытов»… если откровенно, то я считал, что он, скорее всего, дьяволист. Какой неприятный, вонючий старик!
Позднее, когда мы сидели и лакомились biscottini, Леонард сказал мне немного лукаво:
– Ты должен пр'ти туда, где я сейчас живу, и пс'мотреть, что я делаю, Пеппе. Думаю, т'бе будет инт'ресно.
– Да?
– Пр'ходи сегодня вечером. Не откажи старику в такой маленькой пр'сьбе!
– Как пожелаете! – сказал я.
Он с хрустом откусил кусок печенья своими гнилыми пеньками и улыбнулся.
Там, где он жил, воняло еще сильнее, чем он сам, – лишь небу известно, как хозяйка сдаваемых комнат заставляла себя мириться с этим. Помещение было мрачным и в полном беспорядке: рукописи, книги, плошки и чаши со странными жидкостями, котел для кипячения, свечные огарки, очень необычные инструменты, вид которых позволял предположить, что они не созданы ни для чего хорошего, горшочки с измельченным пигментом, письменные принадлежности, невынесенный ночной горшок, все еще полный экскрементов, и тому подобное. Как он только может жить среди такого бардака? Здесь как в стигийской конюшне. И всюду, просто всюду беспорядочно разбросаны рисунки – десятки и десятки рисунков.
– Не хочешь ли п'дкрепиться, Пеппе? – сказал он.
– Нет, спасибо!
– Но я н'стаиваю!
Он выкопал из-под хлама два небольших бокала из дымчатого стекла и налил в них прозрачной, цвета гуммигута, жидкости из керамической аптечной банки, стоявшей на полу рядом с его засаленным матрасом.
– Что это? – спросил я.
– Попробуй и скажи, понравилось или нет?
– Хорошо, но все-таки что это?
– Я научился это приг'товлять, к'гда п'тешествовал. Это очень п'пулярно в Аравии, как я слыш'л. Выпей, Пеппе!
Он протянул мне один из бокалов. Я понюхал, затем осторожно хлебнул. Действительно, было довольно приятно – похоже на ликер, приготовленный из какого-нибудь нежного плода – ну, скажем – земляники.
– Правда, х'рошо?
– Неплохо, – сказал я. – Из чего именно это сделано?
– Ага! Н'зовем это моей маленькой тайной.
– Как вам угодно, – сказал я, пожимая плечами, – Мне неважно, как вы это назовете. Вообще-то я думал, что сынам Пророка запрещены опьяняющие напитки – разве их Писание их не запрещает?
Старик неприятно улыбнулся.
– Библия запрещает пр'любодеяние, – сказал он, – а люди все равно его творят.
Вдруг неожиданно он сунул костлявую руку в котел и двумя пальцами выудил что-то оттуда. Оно было круглое, как шарик.
– Что это? – спросил я, заинтригованный.
– Ч'ловеческий глаз.
– Что?!
– Ч'ловеческий глаз. Я взял его у одного… 'кземп-ляра… который мне случайно попался. Кипячение необходимо, если хочешь 'сследовать его внутренность. Вот, смотри… вот так…
Он взял тонкий, очень острый на вид нож и, положив глаз на ладонь левой руки, четко и аккуратно разрезал его, обнажив затвердевшую внутриглазную жидкость.
– Смотри! – прошипел он. На его морщинистом лице рептилии было выражение полной погруженности в свои мысли. – Видишь прожилки нервов, пигментированный слой радужной оболочки… да, вот! Этот пустячный, р'змером с орех кусок человеческой плоти – ничто! – однако он творит чудеса, он абсолютная тайна. Вот я его держу в руке, но не знаю, как он работает. Я словно ребенок, глядящий на сложную мат'матическую форм'лу, – передо мной все необходимые данные для р'шения, а решить я не могу.
Леонардо уже довел себя до лихорадочного возбуждения, его руки затряслись, а узловатые пальцы слишком сильно сдавили вареное глазное яблоко, и обе его половинки, соединенные тонким жгутиком, с гадким чмоком вдруг лопнули, выстрелив вверх, и желеобразные капли осели по всему переду камзола Леонардо, присоединившись к остальному засохшему дерьму.
– Ой, – сказал он.
Меня просто мутило. Он с дрожью в голосе продолжал:
– О, Пеппе, 'ксперименты – это моя истинная любовь! Вот этот человеческий глаз, например: если бы ч'ловек мог открыть точную пр'роду того, как он действует, и смог бы построить подобную м'шину… да зачем тогда вообще будут нужны такие мазилы, как я? Художники вымерли бы, и первыми вымерли бы портретисты. Разве захочет кто-нибудь, чтобы его образ передавали маслом и пигментом, когда это можно будет сделать чистым светом? Зачем рисковать? Ведь нос может оказаться слишком большим, рот слишком ехидным, подбородок не слишком правильным, при том, что можно получить и более совершенное изображение? Я просто мечтаю о такой м'шине, Пеппе, – да, мечтаю о ней! Как-то, каким-то образом, который п'ка за пр'делами нашего понимания, это наверняка возможно. М'шина, пишущая картины светом! Я даже придумал ей имя: – «связывающая свет», чудесное из'бретение, улавливающее и использующее свет.
В заключение своего фантастического опуса он вздохнул, глубоко и протяжно.
– Да, да, – тихо пробормотал он, – это наверняка возможно.
– Это мечта, – ответил я. – Человек не может надеяться подражать…
Леонардо пристально посмотрел на меня, вдруг насторожившись. Я чуть не сказал «Сатане», так как, будучи гностиком, я считаю, что материальную форму создал Сатана, дух зла, но я вовремя спохватился и сказал:
– …подражать делу рук Творца.
– Пеппе, я хочу тебя попросить об одной услуге.
Я начал чувствовать себя очень неудобно: он вполне мог сказать: «Не дашь мне один свой глаз? У меня кончаются». Этого он не попросил, но он сказал фразу, приведшую меня в не меньшее замешательство.
– Я хочу твое тело, Пеппе.
– Вы хотите сказать, для секса? – еле выдавил я из себя.
Леонардо поморщился:
– Конечно, нет! Для… ну, для моих целей.
– Хотите сказать, для экспериментов?
– Да, да, для этого. Ведь у т'бя очень необычное тело…
– Я прекрасно об этом знаю.
– Меня интересуют возможности.
– Что за возможности?
Он склонился вперед, придвинул свое морщинистое лицо вплотную к моему и, дыша на меня блевотиной, произнес почти что сладострастным тоном:
– 'ткрытие! В'зможность сделать 'ткрытие! Найти то, что придает тебе такую форму, какие уродства скрыты внутри, какие темные флюиды закрались в твои обезображенные внутренние органы…
Я почувствовал себя оскорбленным, к тому же меня начинало тошнить.
– Какое постороннее давление и какой природы скрутило, смяло и скрючило… Скрючило?
– Вам, возможно, придется долго ждать, – поспешил я перебить его. – Ведь вы все-таки уже старик…
– Такие, как ты, долго не живут, – сказал он с обескураживающей откровенностью. – Можно составить документ, если хочешь… Заплачу я тебе, конечно, сейчас…
– Эти деньги мне не нужны, спасибо.
– …а когда твой час настанет, у меня будут твои останки…
– Нет, маэстро. Это предложение меня не прельщает.
– Но ведь 'ксперименты могут дать так много! – страдальчески вскрикнул он, отчего меня просто замутило, ведь страдание было неподдельным.
– В пизду твои эксперименты! – закричал я на него, уже разозлившись. – Я не какое-нибудь там гигантское глазное яблоко, которое можно прокипятить и превратить в желе!
Леонардо откинулся на спинку стула, руками показывая, чтобы я успокоился.
– Я думал, ты будешь рад, – сказал он. – А тебе это явно не понравилось.
– Не понравилось.
– Это предложение я все равно сделал лишь honoris causa. Я, как ученый, имею и другие способы обеспечивать себя образцами.
– Я не образец, маэстро Леонардо.
– А мог бы им стать – и прекрасным. Какое тебе дело, что случится с твоим телом после смерти?
– Я бы предпочел, – сказал я как можно мягче, – спокойно лежать в земле, а не кипятиться в вашем котле.
– Как хочешь, Пеппе. Но ты меня р'зочаровал.
– Сожалею, если это так.
Он вдруг снова запылал жаром, словно вложил все силы в последнюю попытку меня убедить.
– Ну, а нельзя мне будет получить хотя бы самые уродливые части? Подумай только, Пеппе, подумай только, какие чудеса могут быть открыты!
– Нет. Нет, нет и нет. Кроме того, вы же сами видите, что я весь уродлив.
– А, ну да. Хочешь еще ликера?
– Не думаю, Маэстро. Мне надо возвращаться. Его Высокопреосвященство ждет меня, чтобы я ему сегодня читал.
Леонардо отвернулся, взял серебряное блюдце и стал осторожно нюхать содержимое. Он даже не счел нужным попрощаться со мной. Я не мог понять, если быть до конца откровенным, как человек, который способен создавать тонкие, законченные и воистину великие произведения искусства, мог посвящать столько энергии и страсти тому, чтобы резать глазные яблоки и упрашивать людей подарить ему свои тела. Как бы то ни было, я могу с радостью сообщить, что эта моя встреча с Леонардо да Винчи была не только первой, но и последней. Вскоре он поехал в Париж, собирая наверняка по пути самые разные «'кземпляры».
