Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
– Да, благородные господа, я – раб всех его грязных желаний. Я должен делать ему такое, о чем богобоязненный христианин даже не смеет подумать. Мерзость…
Мерзость? Мерзость?! И где же дрожь в этой диатрибе? Где же ее frisson, тайное шевеление темной страсти во вздымающейся груди, между пропотевших бедер? Этот идиот портил все представление, и я не мог больше вытерпеть. Я вскочил с триклиния, расстегнул ошейник и надел его на себя. Я увидел, что Нино просиял от счастья, он начал рычать, бормотать и жестикулировать всерьез. Снова в старом составе, снова в одной упряжке!
– О да, мои добрые благородные господа! – воскликнул я. Кардинал де Медичи от удивления просто осел и сделался огромной подрагивающей кучей, тога задралась до пояса, глаза вытаращились. Серапика просто восторженно парил в воздухе от такого неожиданного поворота событий и, в значительной мере, от воздействия вина.
– Да, вот моя трагедия! Посмотрите на него, на этого косматого зловонного зверя! Ибо его внешность есть свидетельство внутреннего разложения! Вы можете себе представить, какие похабные фантазии рождает его воспаленный ум? Их низость, их постыдность, глубину их извращенности? Нет, не можете! А чудо, господа, чудо в том, что у него действительно есть ум! Он думает, размышляет и рассуждает так же, как и мы, и в этом самое ужасное извращение естества – самое неестественное, я должен сказать. Да, этот зверь знает! Он знает, как придать рациональную форму слепым, немым влечениям, поднимающимся из его чресел, проникающим в его черное сердце и накапливающимся в его хитром, изворотливом рассудке! Он не умеет говорить, не умеет выражать понятия словами. Поэтому он не может рассказать нам о целях своих желаний, но, увы, он знает, что это за желания! Поэтому не им владеют желания, как у тупого животного, а он манипулирует ими, членораздельно их выражает в своем сознании и тем самым усиливает их мерзкую сладость, повышает низменное наслаждение. Теперь они – детища не только его извращенной природы, но и его способности формировать понятия. И я, несчастный убогий человек, должен служить этим желаниям!
– Да, господа, я несчастный раб его страсти к плотскому наслаждению, самого глубокого и темного из его смутных желаний, – а они воистину неутолимы! Посмотрите ему в глаза! Вы видите эти желания? Вы чувствуете, как их жар сочится из всех его зловонных пор? Не порицайте меня, а пожалейте. Не применяйте ко мне свои христианские представления о порядочности и нормы морали цивилизованного человека, так как их нельзя применять к такому человеку, как я, жертве трагедии. Нет, господа, посочувствуйте, ибо я опустился на самый низ мерзости. Глядите! Глядите, аппетит зверя начинает шевелиться. И я снова опозорен, унижен, обесчещен тем, что должен сейчас делать!
Инстинктивно превосходно чувствуя время, Нино понял, что сейчас самый подходящий момент, схватил меня за плечи и издал громкий рев. Я услышал, как вскрикнул кардинал де Медичи, и увидел, как он закрыл лицо ладонями. Серапика сидел, развалясь на триклинии, и глазел, разинув рот, словно человек из вульгарной толпы, которая каждый вечер набивалась в наш шатер, да и действительно, в чем разница? Похоть всех уравнивает.
Нино развернул меня к себе и уткнул меня лицом в свой пах. Это, я знал, будет самым лучшим нашим представлением, и, закрыв глаза, я принялся энергично исполнять свою работу. Нино явно получал огромное наслаждение, он запрокидывал голову и ревел, вскидывал волосатые руки и сжимал и разжимал когтистые пальцы. Он сладострастно вращал бедрами.
– Пожалейте меня, пожалейте меня, господа! – воскликнул я.
Вдруг Нино нагнулся и прошептал мне на ухо:
– Отойди, друг, я сейчас спущу… ох!.. Он издал громкий крик, тело конвульсивно задергалось, сверкающей дугой вырвался поток спермы и крупными каплями упал на колышущуюся массу Его Высокопреосвященства кардинала Джованни де Медичи.
– Вот это да, милый! Никогда бы не подумал, что ты так умеешь, – сказал, переводя дыхание, Серапика. – Но как?.. Я хочу сказать…
– Это было восхитительное представление, – сказал Джованни де Медичи, явно еще не придя в себя. – Не совсем, правда, для смешанной аудитории.
– Да, Ваше Высокопреосвященство, – сказал я.
Нино ничем не проявил того, что меня знает, и взглядами и жестами он дал понять, что так и надо. Когда мы все по очереди брали его за руку и благодарили за представление, я удержал ее немного дольше, чем другие, и нежно пожал. Я знал, что он меня понял. Я также намекнул Серапике, чтобы он заплатил Нино и придурку немного больше той суммы, о которой он договорился с маэстро Антонио – или «владельцем каравана», как я его назвал.
– С удовольствием, – ответил Серапика щедро и позвал одного из слуг.
Он каждому дал по двадцать дукатов.
– Передайте своему хозяину благодарность от Его Высокопреосвященства и от меня.
– Скажите ему, – добавил я, – что Его Высокопреосвященство ожидает, что о таких одаренных актерах, как вы, будут хорошо заботиться.
– В таверне Марко Салетти… завтра вечером, Пеппе. Нас купил твой любимый магистр – всех троих! Не забудь, таверна Марко. Приходи!
Затем он ушел.
– Я просто знал, что должно было быть дальше, – сказал я Серапике, потому что он настаивал на объяснении.
– Да, но откуда ты знал, что должно было быть дальше?
Я дал ему время самому прийти к очевидному заключению, что он довольно быстро и сделал.
– О-о-о! – воскликнул он. – Маленький обманщик! Плутишка!
– Что такое, что такое? – спросил кардинал де Медичи.
– Разве не ясно, Ваше Преосвященство? Пеппе, как и я, уже видел это представление.
Я прижал к губам палец.
– У всех у нас есть свои маленькие секреты, – сказал я.
Тем вечером Его Высокопреосвященство предложил мне поступить к нему на службу младшим управляющим. Я без колебаний согласился.
Было ясно, что кардинал де Медичи просто влюбился в меня; в то время как Серапика занимался его счетами и своими частными предприятиями, я всюду ходил за Его Высокопреосвященством, словно талисман. Я смешил его своими risque шутками (которые, кажется, ему нравились чуть больше, чем откровенно сладострастные женственные речи Серапики), повышал его престиж на роскошных банкетах и оказывал ему сотню других услуг, благодаря которым он мог изображать великого государственного деятеля и церковного иерарха. Он стал считать мои советы неоценимыми, хотя в основном они вытекали из простой житейской мудрости – не то чтобы Его Преосвященство испытывал в ней недостаток, отнюдь! – но это избавляло его от неудобства самому решать проблемы.
Я уже находился на службе у кардинала Джованни де Медичи, когда познакомился с Леонардо да Винчи, который по пути во Францию остановился ненадолго в нашем городе. Потом я узнал, что Леонардо вообще всюду «останавливается ненадолго», потому что очень боится столкнуться с Микеланджело. Но как бы то ни было, с Флоренцией Леонардо многое связывало, ведь его отец был городским нотариусом, и в молодости он сам учился несколько лет у Андреа дель Верроккьо. В последнее время Maestro сделался бродягой; из всех городов он больше всего, конечно, любил Милан, но с тех пор, как французы заняли его в 1499 году, он там ни разу подолгу не жил.
Леонардо да Винчи мне совсем не понравился. Когда я впервые увидел его, он был стариком, лет под шестьдесят, высоким и сутулым, с гривой грязных седых волос и длинной неухоженной бородой, воняющей старой блевотой. Вся его одежда была заляпана засохшими кусочками полуразжеванной пищи, во всяком случае тогда мне эти кусочки показались пищей – другого я не мог вообразить. На самом деле, не считая запаха старой блевотины, от него вообще пахло очень неприятно; тогда я не мог определить, что это за запах, но когда-то Лаура говорила мне, что на востоке Индии растет очень аппетитный плод под названием дуриан, который воняет так, что приходится есть его, зажав нос, – запах похож на смесь человеческого пота с навозом. Подумав, я пришел к заключению, что именно так и пахло от Леонардо да Винчи, только вид его был далеко не аппетитным. На самом деле он приобрел этот мерзкий запах в результате своих «экспериментов» с разлагающимися трупами.
Голос его был удивительно высоким и резким; он напоминал мне скрежет ржавой проволоки – раздражающий, дребезжащий, скрипучий. У него также была склонность к элизии.
– Я р'шил пр'вести остаток своей несчастной жизни во Франции. Клим'т там б'льше подходит моему орг'низму.
Его Высокопреосвященство, конечно, надеялся убедить старика принять заказ, но Леонардо и слышать не хотел об этом.
– Все дело во времени, Ваше В'сокопр'священство, – сказал он. – Голова моя з'нята другими проектами. Как В'шему В'сокопр'освяществу, без с'мнения, известно, я пр'жде всего ученый. Я – 'кспериментатор. Сейчас я работаю над новым в'риантом своей летательной м'шины – я пр'сто уверен, что она будет работать! Ч'ловек все-таки может уп'добиться птицам небесным! Надо только все т'чно рассч'тать…
