Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт
— Вот именно. К виконту.
Аллену все сильнее казалось, что перед ним и вправду один из новых пациентов, из числа тех, которыми занимается его жена.
— Прошу прощения…
— Будете просить, когда я закончу. Вы что, в самом деле не понимаете, о чем речь?
— Простите. Мне нездоровится. Машина, производство, финансовые расчеты — все это отнимает уйму сил.
— Да забудьте вы уже о своей чертовой машине!
— Простите, я не понимаю.
— Он не понимает, видите ли. Мой сын — ваш пациент, так сказать. Чарльз Сеймур. Надеюсь, это имя вам что-нибудь говорит?
— Боже мой. Ну конечно же. О, я прошу у вас прощения, ваша светлость.
— Вот-вот, как я и говорил. Можете его сюда позвать?
— Если вам будет угодно.
— Да, мне угодно. Мне в высшей степени угодно. Но это невозможно. Вы не сможете его позвать. И вновь я потрясен, что вы сами об этом не знаете. Не сможете, ибо его здесь нет. Он сделал именно то, чего я пытался избежать, платя вам. Удрал с этой мерзкой шлюшкой.
Весна
Утро. Дверь открыта. Выходишь на свет, в распахнутый мир осторожно, шаг за шагом, словно стараясь не упасть. Вдыхаешь самую малость безбрежного воздуха. Листья на деревьях, зеленая поросль в огороде, где тихо трудятся люди. Никто не нападает, не набрасывается. Цветы и облака. Какой тихий день.
Прощение. Вот каким оно стало для нее, прощение: вернуться в мир, выбраться на свободу в целости и сохранности. Вся исполненная безмолвной благодарности, она стояла и то закрывала глаза от ветра, то вновь открывала, чтобы узреть Творение, увидеть, как в малейших проявлениях жизни играет душа младенца Христа.
Она увидела младшую дочь доктора и окликнула девчушку. Та вздрогнула и от испуга сцепила пальцы рук. Должно быть, бедняжка боится ее с тех самых пор, когда она, исполняя повеление ангела, неистовствовала, не зная покоя. Она вновь окликнула девочку и улыбнулась, и на этот раз малышка к ней подошла.
— Добрый день, Абигайль! Как поживаешь?
— Добрый день.
Абигайль ни секунды не могла устоять на месте, она ерзала, подносила руки к лицу, крутила головой по сторонам. Маргарет почувствовала, что стоит вглядеться — и она увидит огромную, чистую душу девочки, слишком большую для такого маленького тела.
— Рада вновь тебя повстречать.
— Тебе лучше?
— Бог бережет, Абигайль. Бог бережет. Передай своему отцу, что я его прощаю. Милосердие Господне столь велико, — засмеялась она, поднимая вверх руки, — что просто диву даешься.
— Не плачь.
— Я не плачу. Разве я плачу? Больше не буду.
— Хорошо, — Абигайль ухватилась за ее исхудавшую руку своей маленькой теплой ладошкой. — А ты будешь снова вышивать?
Мэтью Аллен пытался отцепить ее пальцы от своей руки, но чем больше тянул, тем сильнее она вцеплялась в его рукав. Вот ведь всегда накануне грозы у них обострение, из-за этого постоянного гула, из-за ветра, что бьется в окна и крутит по лесам, и деревья вспыхивают в потустороннем свете. А она все спрашивала: «Это правда? Вы меня не выгоните, нет?»
— Нет. Что вы.
— Правда?
В глазах у нее стояли слезы. Он наконец отцепил ее пальцы и сразу же ощутил, что его тянет за плечо еще одна рука. Так он и сражался из последних сил с этими руками, чувствуя, что вот-вот развалится на две половины, словно переполненный одеждой чемодан. Дернувшись, как попавшийся в ловушку зверь, он обернулся. И увидел Джона.
— В чем дело?
— Я должен с вами поговорить!
— Должны? Прямо сейчас?
— Да.
— Тогда отпустите меня.
— Вы ведь меня не выгоните? — повторила женщина.
— Нет, не выгоним, — чуть ли не прокричал Мэтью, стряхивая ее руку с запястья. — Пойдемте ко мне в кабинет. Мне нужно… мне бы хотелось… Да пойдемте уже в конце концов — и он вытер лоб тыльной стороной ладони.
Джон шел вслед за доктором и разглядывал его шею. Вот она вырастает, хрупкая и тонкая, из жесткого воротничка. А посреди борозда. Искорки светлых волос. А какая в ней сила, какая стойкость.
Мэтью Аллен отпер дверь и провел Джона в скрытый от чужих глаз красный полумрак, где царили бумаги и книги. Под пристальным взглядом Джона доктор раздвинул шторы и тяжело опустился в кресло.
— Итак, в чем дело?
Доктор потер лоб кончиками пальцев, проверил, остался ли на них пот, и вытер руку о штаны.
— Меня привела сюда воля к свободе, — начал Джон, выпрямляясь в полный рост и выходя на середину ковра. — Я должен… вы должны… вы должны снова разрешить мне выходить за пределы этого места.
— Джон, вы понимаете…
— Для вас — лорд Рэдсток.
— Что, простите?
Джон заметил, что доктор записывает его ответ с утомленным и беспомощным видом, и понял, что надо брать быка за рога.
— Вот, стало быть, где мы теперь, — бормотал доктор. — Вот где мы теперь.
— И где же мы? Я тут. И я тут задыхаюсь. Мне нужна свобода. Я требую свободы.
— Не кричите. Нет нужды.
— Есть нужда! Вот глядите. Я собирался ничего вам об этом не рассказывать, но коли так, то я скажу. Пока вы тут, как бес в бутылке, никуда носа не кажете, у вас такие дела творятся! Женщин насилуют…
— Я же сказал, нет нужды кричать, — Мэтью резко вскочил с кресла. — Здесь… — Он закашлялся и не мог остановиться. Джон с нетерпением ждал, но приступ и не думал заканчиваться. Под глазами у доктора набухли мешки, побагровевшие губы окропила слюна. Он поднял руку, показывая, что кашель скоро пройдет. Наконец, после нескольких взрывов кашля, доктору стало лучше. Он застонал и осторожно вдохнул.
— Да вы больны.
Аллен засмеялся.
— Боюсь, вы правы. — Ему показалось, что его голос еле звучит. Как будто уши заложило.
— И устали.
— О да. И устал.
— Ну, так отдохните. Прилягте на кушетку.
— Да-да. Пожалуй.
Мэтью согласился. А почему бы и нет? Все к нему пристают, требуют, чтобы он принимал решения. Пусть сами решают. Пока он с кряхтением опускался на подушки, его неожиданный посетитель стоял над ним. Сняв покрывало со спинки кушетки, Джон прикрыл им доктора. Мэтью Аллен, глядя в спокойное толстое лицо сломленного поэта, пока тот подтыкал сбоку одеяло, уютно укутывая своего подопечного, вспомнил, что бедняга — тоже отец, как и он. Должно быть, когда его дети болели, он ухаживал за ними с той же немного отвлеченной, дельной заботой во взоре. Доктор на миг почувствовал себя беспомощным и чуть не расплакался. Короткие немытые руки Джона довершили начатое, и он вновь распрямился.
— Благодарю, — сказал Аллен. Он лежал, измученный, не справляясь со своей собственной жизнью, погребенный под нею, и у него не было сил продолжать. — Благодарю вас.
— А теперь вернемся к вопросу о моей свободе.
Джон обратил лицо к солнцу. Ветви деревьев расщепляли солнечный свет на множество лучей, один из которых, неуловимый и теплый, словно детский поцелуй, играл у него на лбу и в уголке глаза. Джон, прищурившись, глянул вдоль луча, словно плотник, оценивающий, ровная ли ему попалась доска. Какой он мохнатый: пылинки, цветочная пыльца. А вот и пара трепещущих прозрачных крылышек.
Он шагал, и под ногами похрустывали сухие веточки, усыпавшие землю во время грозы. Между дубами тут и там подрагивали пролески. Над головой всхлипывали птицы. Соприкосновение с миром. Как же хорошо. Но Джон рвался сквозь мир, к дому. Весь мир — дорога, пока не окажешься дома.
Он вышел из лесу у бакхерстхиллской церкви. У нее, словно у человека или у дома, было свое лицо со своим вполне определенным выражением. Пройдя сквозь каменные ворота, он увидел ровные ряды могил, над которыми сгустилось безмолвие смерти. Тис с длинными, неторопливыми иглами отбрасывал густую тень.
В церкви он обнаружил знакомое сдержанное эхо, темные скамьи, застывшие фигуры святых на пестрых, словно полевые цветы, окнах и одиноко сидящую женщину. Он миновал ее, когда шел по проходу между скамьями, чтобы перекреститься перед алтарем. Мария! Нет, не Мария. Тоже из больных. Женщина, которую он… спас от Стокдейла. Она глядела на крест и улыбалась, а глаза ее застили слезы. На него она даже не взглянула. А ведь он посмел. Он ее спас. Поднимающийся ветер гудел в стеклах, и застывшие на них святые содрогались под его ударами. Джон выбрался наружу.
На церковном дворе он увидел присевшего отдохнуть мальчика лет девяти, одетого по-деревенски в холщовую рубаху. Мальчик не улыбнулся, никак не поприветствовал Джона. Вид у него был сосредоточенный и усталый, как у любого работяги. Джону пришло в голову, что он похож на его собственных сыновей в этом возрасте: то же плотное телосложение, те же тяжелые черты лица, чистая кожа и длинные ресницы.
— Я совсем без денег, — сказал Джон. Мальчик наконец поднял на него глаза, но не ответил. Ветерок взъерошил длинные волосы у него на лбу, и он прищурился, что можно было счесть за ответ. — А то бы я дал тебе полпенни.
