Николай Алексеев - Лжедмитрий I
— А я тебя порадую, боярышня: весточка от дружка милого есть!
Боярышня покраснела от радости.
— Феклуша! Голубушка!
— Да, да! Сумел он со мной повидаться. «Передай, говорит, голубке моей, что извелся я совсем с тоски по ней. Все думал я, как горю помочь, счастье наше вернуть, ну и надумал, да не знаю — Пелагеюшка, пожалуй, согласна не будет…»
— Говори, говори, Феклуша! Ну-ну?
— Да дело такое, боярышня…
— Ах, да говори, Боже мой!
— «Надо, говорит, нам с нею крадью повенчаться… Возьму я ее увозом, повенчаемся мы с нею тайком, поживем месяц-другой где-нибудь, а после к отцу с матерью с повинной…» Ишь, побелела как ты, боярышня! Лица на тебе нет! — испуганно добавила холопка.
— Ничего, ничего, говори, — едва слышно прошептала девушка.
— «А у меня, говорит, уж все приготовлено: и поп найден, и место, куда укрыться, припасено, и человек верный имеется. Ты, говорит, ведь, Феклуша, нам тоже помочь не откажешься? Не бойся, мы тебя под гнев боярский не подведем: возьмем тебя с собой, вместе и с повинной приедем». — «Я тебе, боярин дорогой, всегда послужить готова, говорю, потому я и боярышню люблю, и ты завсегда добр ко мне очень», — «Вот и ладно, сказывает, значит, все дело устроится, только б Пелагеюшка «да» промолвила. Богом молю, скажи ты ей все это и ответ ее передай мне: я вечерком буду подле ворот ваших похаживать. Коли согласится, тогда мы и сговоримся, а коли нет — прямо в Москву-реку».
— Ай! Что ты, Феклуша! Неужели так и сказал?
— Вот те крест, так и сказал! Так как же, боярышня? — промолвила холопка, и маленькие лукавые глаза ее, устремленные на лицо Пелагеи Парамоновны, так и горели: сказав все, она забыла упомянуть об одном, что Константин Лазаревич обещал, в случае благоприятного ответа, подарить ей, Фекле, золотое запястье немедля же да после сулил немалую награду.
— Ах, как и быть, не знаю! — воскликнула Пелагеюшка, сжав голову руками.
— Ужли погубишь его?
— Как можно!
— Так как же?
— Дай подумать.
— Да некогда думать, решать надо: того и гляди, Манефа Захаровна вернется. Да вон она уж идет, кажись. Слышишь?
— Да, да! Ай, Господи! Что мне делать?
— Скорей, скорей! Да либо нет? — торопила холопка.
Шаги боярыни слышались уже совсем близко.
— Господи! Прости меня, грешницу! Да! — пролепетала Пелагеюшка.
Манефа Захаровна стояла на пороге.
— Прости, матушка боярыня, — затараторила. Фекла, — что я здесь малость замешкалась: залюбовалась на работу боярышнину. Что за искусница она! Просто диву даюсь, как это ладно да красиво выходит у ней! Свыше, видно, дар ей такой дан!
— Все от Бога, от кого больше? А Пелагея, точно, умеет работать малость — выучила я ее, — промолвила боярыня, с удовольствием слушая похвалы холопки.
— Какое малость! Посмотришь — глаз оторвать не хочется! И то сказать, ведь и ты, матушка боярыня, мастерица, каких мало, могла выучить. Дивно, дивно! — говорила Фекла, удаляясь из горницы.
Вечером того же дня невдалеке от ворот двора боярина Чванного смутно можно было различить в полутьме две фигуры.
Это были Константин Лазаревич и Фекла.
— Так она согласилась? Слава Тебе, Господи!
— Согласилась, согласилась! — слышался сладенький голос холопки. — Сперва, вестимо, не знала, как быть, ну да я ей растолковала, что ничего тут греховного нет. После этого она и говорит: «Скажи ему, соколику моему, что я за ним всюду пойду и все сделаю, как он сказывает… Себя, говорит, не пожалею».
— Так и сказала?
— Так, так.
— Ах, милая! — умиленно прошептал Константин.
— Конечно, тут надо было тоже уметь дело повести. Другая на моем месте ничего не сделала б, только впросак попала б, ну а я для тебя постаралась.
— На вот возьми, что обещал.
— Ай, боярин! Ай, голубчик! Да как мне тебя и благодарить, не знаю! Этакое запястье мне, холопке, подарил! С камнями, кажись?
— С камнями.
— И-и! Я и в руках таких не держивала, не то что носить! Одно жаль…
— Что?
— Скоро расстаться с ним придется.
— Почему?
— Да мать больна. Ну, недужному, вестимо, то то, то другое надо. А где взять? У боярыни не спросишь. Вот и придется продать запястье и купить матери чего-нибудь. Эх, жизнь!
— Так на тебе рублевиков, купи матери что надо, а запястье припрячь.
— Ай, боярин, да какая же ты добрая душа! — воскликнула Фекла, пряча рублевики. — Век буду за тебя Бога молить!
— Теперь слушай хорошенько. В четверток ночью, после первых петухов, проберусь я в сад. Ты тем временем тихонечко с боярышней выйди из дому и иди к забору. У меня там лазейка будет устроена. Я вас встречу, выведу на улицу. Тройка коней с верным человеком будет поджидать. В телегу вспрыгнем — и поминай нас как звали! Поняла? Запомнишь?
— Запомню! В четверток ночью. Стало быть, на пяток в ночь?
— Да, да.
— После первых петухов… Ладно.
— Устроишь все?
— Устрою, будь в надежде.
— Ну, ступай теперь, расскажи при случае все боярышне и поклон ей мой низкий передай. Скажи, что не знаю я, как и дождаться четвертка!
— Все, все скажу. Прощай, боярин, много благодарна тебе.
Они разошлись.
Скоро до слуха Константина донесся скрип калитки и громкое ворчанье старика сторожа, впускавшего Феклу:
— Эк тебя носит, быстроглазую!
«Кончено! — подумал молодой боярин. Каша заварена, как-то скушаем? Либо пан, либо пропал! Э! Будет пан! Бог поможет», — решил он, спешно шагая к своему дому.
IX
Весть об «озорстве» Константина
— Так ты говоришь, мать, он дома и не ночевал? — сидя за утренним сбитнем, спросил жену Лазарь Павлович.
— Не ночевал, не ночевал! И постеля не смята ничуточки, — подняв брови и придав лицу озабоченное выражение, сказала боярыня.
— Гм… — качнув головой, промычал Двудесятин.
— И то еще чудно, что одного холопишки мы недосчитываемся.
— Какого? Не Фомки ли?
— Его самого. А ты почему угадал?
— Рыбак рыбака видит издалека, так я Фомка с Константином: оба — озорники. Этакий шалопут сынок у меня! Что-нибудь да натворят они с Фомкой! Вернется — ужо задам ему! — говорил Лазарь Павлович, но в голосе его не замечалось раздражения, и даже легкая усмешка кривила губы, — Ах, озорной, озорной! Ну, да и то сказать — молоденек, кровь играет. Сам я такой был в его годы, — продолжал он.
— Гость к тебе, боярин, — сказал вошедший слуга.
— Кто это в такую рань?!
— Парамон Парамонович Чванный.
— А-а! Вот диво! Пойти встретить его… — промолвил, поднимаясь с лавки, Двудесятин.
Но гость уже входил в светлицу.
Боярин Чванный был небольшой, худощавый, лысоголовый старик с сероватым морщинистым лицом, с хитрыми глазами, смотревшими исподлобья.
При первом взгляде на гостя Лазарь Павлович понял, что он не в духе.
— Милости просим, гость дорогой! Хозяюшка! Велика сбитеньку подать. А я, грешным делом, только что еще поднялся, — сказал хозяин.
— От сбитня уволь: сейчас дома пил, — сумрачно ответил гость, — Вели-ка лучше кликнуть сынка своего молодшего.
— Константина? Фью-ю! — присвистнул Двудесятин. — И рад бы, да не могу: он и дома не ночевал.
— Вишь ты! Озорник он у тебя. Ведь я на него с жалобой.
— Ну?! Что он такое натворил?
— Помилуй Бог что! Пелагею скрасть хотел.
— Вот те на! Лександрову невесту! Ну и шалый же! И что же, скрал?
— Нет, не удалось — поймали мы его.
— Вот за это можно дурнем его назвать — уж коли задумал выкрасть девушку, так не попадался б. За это стоит ему бока намять! И намну, как домой вернется, — с раздражением вскричал Лазарь Павлович. — Расскажи, как дело было, — добавил он угрюмо.
— А вот как. Хитер твой сынок, а нашлись люди его похитрее. Подговорил он холопку одну мою, всяких наград ей наобещал… Ну, она было и согласилась, а потом совесть зазрила — известно, девка честная, убоялась греха. Пришла она к жене моей, бух ей в ноги да все и рассказала. Так и так, мол; тогда-то и туда-то подъедет боярин Константин Лазарыч и будет ждать, чтоб привела я к нему боярышню Пелагею. Он ее в возок — и прямо к попу венчаться.
— Вон как!
— Да. А опосля с повинной, значит, к родителям.
— Этакий озорной! Этакий озорной! — приговаривала, всплескивая руками, Марья Парамоновна.
Лазарь Павлович молча слушал.
— Ну, Манефа, вестимо, мне все рассказала. Я велел холопке молчать до поры до времени, а как сынок твой приехал в условленное время, я его и поймал и холопа его тоже.
— Неужли он так и дался? — вскричал Двудесятин.
— Какое! Почитай, десятку холопов носы расквасил да зубы повыбил, пока его скрутили. Ну да и холоп, который с ним был, тоже хорош: чистый разбойник! Остервенился, что зверь, чуть меня самого не пришиб.
