Николай Алексеев - Лжедмитрий I
Люба встретила мужа очень приветливо:
— Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.
Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.
— Чего долго не шел? Соскучилась я по тебе страсть! — говорила Люба.
Он не мог говорить от волнения, сидел бледный и тяжело дышал.
Она села к нему на колени, обвила его шею руками, любовно засматривала ему в глаза.
— Никто не был? — вымолвил он наконец через силу.
— Никто! — быстро ответила она. — Да и кому ж быть? Разве я пущу кого-нибудь без тебя? Тут все народ такой озорной…
— Озорной, говоришь?
— Ну да… Пристают все, — ответила Люба и улыбнулась; ее мелкие хищные зубы так и сверкнули молочной белизной.
В его груди поднималось бешенство.
«Змея!» — думал он про себя. Но он сидел, опустив руки, в то время, когда ему хотелось задушить ее, отвечал поцелуями на ее поцелуи. Хитрая, красивая змейка связывала своими кольцами сильного медведя.
Никита дышал все тяжелее.
— Пристают? Ребра переломаю! — свирепо сказал он и стукнул своим мохнатым огромным кулаком по столу так, что доска треснула.
— Чего ты? — весело расхохоталась Люба. — Всех, которые ко мне пристают, разве перебьешь?
— Много, знать, их?
— И-и как много!
— И Яшка пристает?
Люба пристально посмотрела на мужа.
— Нет, он не озорной… Нет, он не пристает, — медленно проговорила она. — А что ты вспомнил о нем?
— Гм… так… — пробурчал Никита.
Люба смотрела прямо ему в глаза; на ее лице не было заметно и признака смущения.
Никите хотелось вырвать эти бесстыжие красивые наглые глаза.
Он крепко сжал Любу в своих объятиях.
— Больно! Ой! — воскликнула она.
Никита оттолкнул ее и крикнул:
— Сон это или нет?
Жена смотрела на него с удивлением.
— Нет, ты скажи, сон это или нет? Чего смотришь? Твои глаза правды не скажут! Змееныш! Знаешь, мне хочется двумя пальцами взять тебя вот за эту шею белую и придушить, — говорил Никита, смотря на жену, налитыми кровью глазами. Со стороны его можно было почесть за пьяного.
Люба побледнела, но быстро оправилась:
— Ха-ха! Ты хмелен, а мне сперва и невдомек. Придушить меня хочешь! Кто же тогда тебя, Медведя, любить будет?
— А ты любишь своего Медведя? — точно прорычал Никита.
— А то нет?
Он наклонился к ней.
— Кого сильней любишь — меня или Яшку? — проговорил он сквозь сжатые зубы.
Яркая краска залила щеки Любы и пропала.
— Что тебе дался этот Яшка, понять не могу! — промолвила Люба, презрительно пожимая плечами.
Он взял ее за плечи.
— Оставь! — досадливо проговорила Люба, стараясь вывернуться.
— Хоть ты и змея, а из лап медведя не выскользнешь, — пробормотал он, не то делая гримасу, не то улыбаясь.
Он тряхнул жену.
— Говори! Во сне я видел или наяву, что ты на крыльце целовалась с Яшкой?
— Пусти, — пробормотала Люба.
— Не пущу! Говори: во сне или наяву?
Она поняла, что ее тайна открыта и отпираться бесполезно, и дерзко уставилась на него.
— Ну, да — наяву! Ну, что ж?
Никита не ожидал такого прямого ответа и был сбит с толку.
— Да как же ты смела? — пробормотал он.
— Так и смела! Пусти, что ль!
Но он ее не выпускал. Что-то клокотало в его груди.
— Змея! — прорычал Никита, чуть не ломая плечи Любы.
— Пусти, Медведь! Больно!
— А! Больно! Это хорошо, что тебе больно!
Его искаженное лицо было страшно.
В глазах Любы загорелись злобные огоньки.
— Ну, да! Я целовалась с Яшкой и еще буду целоваться…
— Нет! Не будешь! — рычал Никита.
— Буду! А на тебя, душегуба, и глядеть не захочу!
— Душегуба?
— Да! Али забыл, как ты из кабалы от князя Щербинина освободился? Сам же мне, дурак, рассказывал! Смотри! Пикнуть у меня не смей! Слово молвлю — сложить тебе голову на плахе!
Никита безмолвно смотрел на нее. Он давно уже выпустил ее плечи, и Люба, говоря, подвигалась к сеням.
— Да ведь тебя же ради! Тебя! — воскликнул он.
— Меня? Ха-ха-ха! Нужен ты был мне! Себя, себя! Ишь, измял всю, леший! Теперь вот назло тебе на твоих глазах буду с Яшкой миловаться! — крикнула Люба и шмыгнула в сени.
— Врешь! — рявкнул Никита и кинулся за нею.
С ним сделалось что-то необыкновенное. Каждая жилка его побагровевшего лица дрожала. Он догнал ее в сенях, втащил в комнату.
Люба взглянула на лицо мужа и поняла, что настал ее смертный час. Она задрожала. Еще за мгновение перед тем дерзко раздражавшая зверя, теперь она молила о пощаде:
— Микитушка! Милый! Прости!
Он не слышал ее мольбы. Он бормотал только:
— Врешь! Не будешь!
Как легкое перышко, приподнял он над собой ее маленькое тело.
— Будешь? — задал он ей вопрос, смотря снизу вверх на ее лицо.
Ответь она «не буду!» — быть может, он пощадил бы ее.
Но Любу этот вопрос ободрил: ей представилось, что он только грозит и не решится убить ее. К ней вернулась ее прежняя дерзость.
— Зверь! Душегуб! Буду! — крикнула она.
— А-а! — прорычал, брызжа пеной, Никита и, захватив ее ноги в одну руку, завертел ею над своей головой, как легкою тростью. Все быстрее и быстрее вертел он ее. Вдруг раздался глухой, страшный треск: это Медведь раздробил череп Любы о стену.
Чуть светало, когда Никита-Медведь, сразу постаревший лет на десять, одетый в новые лапти, с котомкой за плечами, с толстой палкой в руке вышел из дверей своей лачуги и быстро, не оглядываясь, удалился.
Никто не видел его ухода, кроме Яшки, которому не спалось и который выполз из своей лачужки.
— А! Медведь ушел! Что за притча? Ну да нам это на руку — пойду к своей зазнобушке… — пробормотал он и, выждав, пока Никита скрылся на повороте, пробрался в избу Медведя.
Однако через минуту он выскочил оттуда с перекошенным от ужаса лицом, вбежал в свою избенку, лег на постель и с головой закрылся овчиной, которая заменяла ему одеяло, и его трясла такая лихорадка от страха, что зубы стучали.
Видно, не по вкусу пришлась ему медвежья расправа!
VII
Удар судьбы
Лазарь Павлович вернулся домой после поездки с князем Щербининым в очень веселом расположении духа.
— Ну, мать! Зови Лександра! — сказал он Марье Пахомовне, едва вошел в светлицу.
Та бегло взглянула на него.
— Нализался, старый! — промолвила она, покачивая укоризненно головой.
— Нализался! Почему ж на радости и не нализаться? Да и вовсе я уж не так, чтобы…
— Значит, сладилось?
— А ты не спрашивай! «Значит, значит…» Зови-ка лучше Лексашку.
Константин, сидевший в светлице, с недоумением смотрел на отца и на мать. Он не мог понять смысла их таинственного разговора.
— Сходи, кликни Лександра, — сказала Константину мать.
Он поспешил исполнить ее приказание.
— Лександр! Подь, отец с матушкой кличут, — сказал он брату.
Тот побледнел и спросил:
— Зачем?
— Не знаю. Отец веселый такой.
Александр перекрестился и поплелся в светлицу. Он был похож на приговоренного к смерти. Константин последовал за ним. Его разбирало любопытство.
— Ну, сынок, садись-ка да потолкуем, — сказал Александру отец.
Сам Лазарь Павлович и Марья Пахомовна поместились за столом на лавке, Александр опустился на скамью против них. Константин присел в углу подле двери.
Александр, взглянув на лица родителей, побледнел еще больше: он понял, что не ошибся в своих предположениях насчет причины зова.
«Пришел час!» — подумал он.
Лазарь Павлович несколько времени молча поглаживал бороду и смеющимися глазами смотрел на сына.
— Хочу тебя, Лександр, маленько на цепь посадить, хе-хе! — начал Лазарь Павлович. — Будет тебе зря-то шататься. Правду ль я говорю, мать, что будет?
— Истинно твое слово! Давно пора, — ответила Марья Пахомовна.
— Ну, давно — не давно, а теперь пора пришла. Женить хочу я тебя, Лександр.
— Батюшка! Уволь! — промолвил сын.
— Э-э! Вот те и на! Это что же такое? — воскликнул старик.
— Дурь он себе в голову вбил, — заметила ему жена.
— Все, чай, насчет монастыря подумывает? Думал я, что дурость с него спала, ан он и до сих пор… Вот что я тебе скажу, Лександр, — строго заговорил Лазарь Павлович. — Молиться Богу и душу спасать — доброе дело, а только наперед свершить надо то, что Бог повелевает. А Бог закон дал: «Плодитесь и множитесь…» Посему тебе не о монастыре, а о женитьбе теперь думать надо. Когда же поживешь с женой да детей, которые народятся, вырастишь, ну, тогда ступай в обитель иноческую, принимай чин ангельский.
