Назир Зафаров - Новруз
Сумерек все ждали еще потому, что был ноет. Пить и есть можно было лишь с заходом солнца. О снятии запрета извещал муэдзин Аширмат-суфи, кричавший на всю махаллю:
— Аллаху акбар! Аллаху акбар!
После крика муэдзина все окрестные мечети начинали молитву, наступало время принятия пищи. Она была уже разложена на дастархане, а касы наполнены водой.
Пали сумерки. О еде мало кто думал в этот день, но всем хотелось, всем нужно было услышать голос муэдзина — спокойный, неземной, напоминающий о существовании бога и его могущественной силы. Молчал муэдзин…
Часов ни у кого не было. Никто не знал, пало ли время вечернего намаза или еще нет. Одному суфию Аширмату доверялась эта тайна. Что же он медлит? Ожидание становилось беспокойным, а потом тревожным. Не отвернулся ли аллах от джизакцев, не проклял ли? Крика! Крика муэдзина! Вот что сердцами требовали люди.
Темнота стала сгущаться. А с ней увеличился и страх.
Все с благодарностью вспоминали вчерашний день, такой обычным, главное, спокойный, завершившийся вечерней молитвой. Помню, мы сидели перед грудой лепешек, перед чашей со сладкой нишалдой и ароматными персиками. А матушка еще готовила нам манты и машхурду. В арыке, под струями воды, набиралась холода дыня. Взрослые, возможно, не испытывали радости от созерцания яств, ничего особенного на дастархане не было, но мы, дети, на все смотрели зачарованно и глотали слюнки. После голодного дня не терпелось положить скорее все это в рот.
Мы выглядывали на улицу посмотреть, коснулось ли солнце дальних крыш, считали до десяти но нескольку раз, надеясь ускорить минуту окончания поста. Загадывали, когда закричит суфий Аширмат. Это было радостно и интересно.
Сегодня мы примолкли, жалостливо поглядывая на взрослых.
— Почему не кричит муэдзин?
Матушка вздыхала в ответ, а отец ворчал:
— Сбежали! Все сбежали, трусы… Им нет дела до правоверных, думают как бы уберечь собственные головы.
— Не гневите бога, — робко замечала матушка. — Он и так разгневан…
— Коли так, ждать Аширмата нечего… Надкусим хлеб и отопьем воды, время поста миновало. А потом и за работу. Надо полагать, это последняя наша ночь, второй бог нам не даст. Прячь, ташкентская, все, что съедобно, да подальше… Люди вон скот и то укрывают…
— Вай! — всхлипнула матушка.
— Тихо. Наши голоса привлекут несчастье. Оно уже в пути.
Все, что принес отец в хурджуне, было пересыпано в сундучок и передано дяде Джуре. Тот опустил сундук в колодец на сложенные на дне сухие ветви. Туда же отправили и старую швейную машину «Зингер», приобретенную в рассрочку, — единственное наше богатство. Сверху все покрыли опять-таки ветвями. По представлению взрослых, продукты и вещи, схороненные таким образом, смогут служить нам в будущем — трудном будущем.
Тогда все эти предосторожности казались мне необходимыми, поскольку отец и дядя выдумали их, а в мудрости и непогрешимости старших я не сомневался. Он и же велели перетащить на крышу паласы, подушки и курпачи и расстелить там. В этом мы, дети, принимали самое деятельное участие. Пыхтя и спотыкаясь, несли огромные одеяла, ползли чуть ли не на четвереньках по лестнице вверх, бросали ношу и возвращались в комнату, чтобы снова повторить путешествие. Дядя сказал матушке:
— С крыши нам хорошо будет видно и слышно, успеем в случае чего принять меры.
Что собирался увидеть дядя с крыши, не знаю. Во всяком случае я ничего не увидел, хотя почти всю ночь не смыкал глаз. Едва стемнело, семья наша перебралась на крышу. Дядя Джура тоже был с нами. Его голос, требовательный и жесткий, звучал во время переселения то внизу, во дворе, то наверху, на крыше. Наконец все расположились и утихомирились.
Ночь была ясная и звездная. Но слишком тихая. Если и раздавались звуки, то приглушенные, робкие. При каждом шорохе дядя прислушивался и поднимал руку, чтобы мы не мешали ему разгадывать причину шума. Причина всегда оказывалась одна и та же — вздохнула соседская корова, скрипнула дверь или пробежал ветерок по маковкам деревьев. Дядя же настойчиво ожидал появления врагов и готов был встретить их, как подобает мужчине. Около себя он держал топор и крепкую сучковатую палку.
Постепенно тишина успокоила его, и по просьбе отца он стал рассказывать о событиях минувшего дня. Рас сказ был подробный. Временами дядю прерывал брат Манзур и добавлял что-нибудь новое и важное. От брата, например, стало известно, что накануне в Каландар-хане собрались парни махалли и обсудили приказ генерал-губернатора о найме мардикеров на тыловые работы. Пришли в Каландархану и парни махаллей. Все поклялись не выполнять приказ. «Пусть баи идут в мардикеры! — решили юноши. — А если кто продастся им, тому не жить».
Клятва заканчивалась словами:
— Проклятье падет на отступника, на его отца, мать, братьев и сестер…
Лишь под утро разошлись парни. Манзур, как джурабаши, предупредил товарищей, чтобы держались вместе и не давали друг друга в обиду.
С рассветом начался трудовой день в мастерских. Манзур развел огонь в горне и уже собирался начать пайку котла, как услышал шум в стороне базара. Так с паяльником в руке он и побежал на крики. Оказалось, что горшечник Дамин спорит с самим мингбаши.
Оба были крайне возбуждены, размахивали руками, выкрикивали ругательства. Мирзаяр давно недолюбливал горшечника и всячески старался насолить ему.
— Пусть никто не пойдет в мардикеры, — орал мингбаши, — но твой сын пойдет обязательно. Уж об этом я позабочусь.
— Позаботься лучше о себе, — ответил Дамин.
Горшечник был в грязной одежде, штаны засучены до колен, руки и ноги в глине. Он, должно быть, пришел к канцелярии прямо от гончарного круга и даже не успел обмыть руки.
— Мне незачем заботиться о себе, я выполняю волю царя. А ты бунтовщик и нарушитель спокойствия, — объяснил мингбаши. — Не пустишь сына в мардикеры — сам отправишься в Сибирь, да еще в кандалах.
К этому времени вокруг спорящих собралась толпа. Пришли медники, кожевники, гончары, мыловары, торговцы всякой мелочью, крестьяне, приехавшие на базар с фруктами и овощами.
Дамин подступил к мингбаши и в гневе закричал:
— Прежде чем я пойду в Сибирь, погибнет твой список. А ну, отдай тетрадь!
Мирзаяр не успел убрать бумагу за спину, и горшечник вцепился в нее. Совладать с толстым и сильным, способ ным свалить с ног быка, мингбаши не так-то легко. Вряд ли бы Дамин сумел вырвать тетрадь из рук Мирзаяра, но горшечнику помог Курбанбай — сын мастера самсы. Вместе они овладели списком, и горшечник тут же разорвал его на мелкие клочки и бросил в арык.
— Стой! — зарычал мингбаши. — Что ты делаешь?
Он бросился на Дамина с камчой. Однако десяток рук вырвали у него плетку. Обезоруженный Мирзаяр замотался, не зная, что предпринять. Полицейских поблизости не было, и помощи ждать неоткуда. Тогда он пошел на горшечника с кулаками.
Неизвестно, как попал в руку Дамину камень. Возможно, он принес с собой. Во всяком случае камень этот поднялся и упал на голову мингбаши. Тот качнулся и стал оседать на землю.
Это явилось сигналом. Первый камень — всегда начало борьбы. Уже десятки камней полетели в мингбаши. Десятки и сотни. Они не дали сильному Мирзаяру подняться, хотя он и пытался это сделать и рычал и стонал. На дороге, перед своей канцелярией, мингбаши нашел смерть.
Камни летели и в мертвого. Лишь когда стало ясно, что Мирзаяра больше нет, есть лишь груда мяса, и что правитель, ненависть к которому накапливалась годами, бессилен, народ понял: шаг совершен, роковой шаг, и надо идти дальше.
Кто-то крикнул:
— Еще есть синскн у старшего мингбаши Муллы Хидира!
Этого было достаточно, чтобы толпа отвернулась от Мирзаяра и бросилась в Емкишлак. Теперь уже люди знали, куда и зачем они идут. Им нужно было уничтожить все следы мардикерства, освободиться от пут, накинутых на джизакцев правителями.
Не одни гончары, кузнецы и кожевники шли в Емкишлак. Весь базар, весь город присоединился к недовольным. Так же, как и дамин, люди оставляли гончарные круги, наковальни, котлы. В фартуках, обнаженные до пояса, босые, с руками, закопченными дымом, испачканными мылом и краской, спешили люди к канцелярии главного мингбаши. Из толпы выделились самые смелые и решительные и возглавили шествие.
Не было строгого порядка. Народ растянулся по дороге на целую версту, а то и больше. Армия повстанцев походила на хвост огромной ящерицы, постоянно меняющий свое очертание. Впереди широкий, в середине — узкий. Впереди шли быстрые, выносливые, сзади медлительные, слабые. Пожилые не поспевали и постепенно отрывались, образуя вторую колонну.
Люди не шли, почти бежали, и потому пыль густо поднималась над дорогой, заволакивая все вокруг серо-белой пеленой. Лишь передние видели ясно путь — остальные двигались в тумане. От пыли и жары идущие задыхались, но это не ослабляло их воли, напротив, ожесточало, разжигало злобу.
