Леонид Корнюшин - На распутье
Воевода гарнизона князь Григорий Долгорукий, в кольчуге и латах, не слезал с крепостной стены, оглядывая окрестности: со всех сторон, сколько обнимал глаз, лезло рыцарство, — казалось, число их было несчетно… Разящим блеском сверкали жерла пушек. Из ближних лесов, с высот спускались конные полки летучих гусар — с перьями на шлемах, закованные в железо; пыль тучами вилась над дорогами, закрывая обрий[43]. За два дня лагерь осаждающих ощетинился турами, тынами, за ними поблескивали дула пушек, подходила конница.
— Облежание[44], видать, не на один день, — сказал Долгорукий. — Пуще глаза беречь запасы! Сколь мы имеем всего воинства?
— Со стрельцами, с казаками, с детьми боярскими, с монахами, с мужиками всего тыщи три, — ответил худощавый Голохвастов, ревниво взглянув на плотного, налитого могучей силой Долгорукого.
— Небогато. Да будем стоять! Господь подсобит нам.
Перед первым ожесточенным приступом Сапега бросил клич: «Всю сволочь перевешать, взять монастырь!» Наемники сумели по лестницам и турусам залезть на стену. Положение сделалось угрожающим.
Монахи, ратники и посадские дрались из последних сил, казалось, озверевшие рыцари вот-вот собьют их, но тут увидели архимандрита Иосафа, кинувшегося наверх с пикой.
— Не дадим, братья, посрамить гроб святого Сергия! Не посрамим Русь!
Призыв влил решимость — монахи полезли на стены. Оська Скудин посадил на копье толстого рыжего поляка, и тот, скрипя зубами, прохрипел: «Зобака, зобака!» — и мешком шмякнулся оземь.
На стены поднялись даже отшельники-старцы:
— За святую мать Русь!
Приступ отбили, поляки отошли, унося с собой раненых. А в сумраке все так же незыблемо стояли стены и светлели купола великой обители и опоры Руси.
XVI
Сапега с Лисовским злее травленых собак вернулись в свою ставку. Белесый хохол Сапеги дергался, надменные губы будто склеились. Длинный Лисовский в изнеможении, скинув латы, присел к столу, у него дрожали руки.
— Надо посеять рознь в их стане. Напишем монахам, натравим их на Долгорукого. Воевода Голохвастов нам в этом поможет. У меня есть сведения, что они враги между собою.
Тут же, при мотающейся свече, сочинили грамоту:
«Вы, беззаконники, Василию Шуйскому доброхотствуете, учите воинство и народ весь стоять против государя Димитрия Ивановича. Сдайте нам град Троицкий. Зело пожалованы будете от государя царя Димитрия Ивановича… Аще же ли и сему не покориться, милости нашей и ласки, и не сдадите нам града, а даст Бог возьмем его, то ни един от вас во граде вашем милости от нас узрит, но вси умрут зле…»
— Сладко гетманы сказки бают! — усмехнулся Долгорукий.
— «Милуючи и жалуючи» насилуют баб, бьют и жгут наших братьев. — Иосаф швырнул гетманскую грамоту под лавку. — Святые храмы испоганили, дороги кровью измыли. А не поймаете, хитрые лисы, нас лестью!
— Садись и пиши гетманам, — кивнул монаху Долгорукий.
На другое утро те получили ответ. Читал, шевеля серыми губами, Лисовский:
«Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Что нам за приобретение — покориться ложному врагу и вам, иноверной латине?..»
— Это ты, отец Иосаф, славно написал! — похвалил Долгорукий; он обернулся на стук шагов в сенях. В келью вошел стрелец — весь в грязи и с перевязанной холстиной головою.
Он с двумя товарищами отправился на вылазку в лагерь Сапеги добывать «языков».
— Приволокли, княже, литовского ротмистра Брушевского. Он баит, что ляхи подкоп ведут.
— Где?
— Под Красные ворота.
— Хитры гетманы, но и мы не лыком шиты. Надо вызнать повернее. У нас есть добрый мастер лазить под землею, искусный в ремесле горном, — Корсаков. Пущай немедля роет слухи[45].
Корсаков действительно оказался отменным мастером: через день донес, что слышал подкопы.
— Господь помог нам! — перекрестился Иосаф. — Надо взорвать сей тайный ход.
— Нынешней же ночью! Бери десятерых стрельцов, дело про твою голову! — приказал Долгорукий Корсакову.
— Устроим гетманам пир! — хохотнул тот.
В следующую вылазку ратные высыпали из монастыря, и им удалось добраться до подкопа, два смельчака заложили пороховой заряд — рванули так, что весь подкоп завалило.
— Славное дело! — сказал Долгорукий, входя в келью архимандрита Иосафа. Там уже сидел воевода Голохвастов. Старец, занемогший, только что встал с постели, кашлял и крестился, выглядел слабым.
— Не торопливо ли учинили? — заметил с осторожностью Голохвастов.
— А ты, воевода, куда гнешь? — тихо спросил Долгорукий.
— Я лишь о том, что, может, спугнули гетманов…
— Не дали им войти в монастырь? Так разумеешь?
Голохвастов, побагровев, встал, и теперь воеводы стояли друг против друга. Какой-то жидкий, неуловимый свет скользил в небольших коричневых глазах Голохвастова. Однако Долгорукий не хотел верить слухам об измене.
Вошел черный от копоти лазутчик, ходивший в стан поляков, с хорошей вестью: главную литовскую пушку «трещеру», садившую многопудовыми ядрами по крепости и причинявшую много бед, вчера меткою стрельбою настенных орудий удалось разбить.
Через два дня пробили лаз и первой же ночью порядочно покололи сапежинцев в ближних окопах, сожгли две деревни, где они расположились. Шляхтичи — кто жарился в огне, кто в исподнем вырвался из объятых пламенем хат.
Пан Будзило, приехавший из Тушина в стан Сапеги в это утро, посоветовал:
— Вернее всего, чем их можно одолеть без потерь, — это голодным измором. Панове, разве вы не видите, как мало припасов у монастырских? Как вы о сем не подумали! Никого не выпускать из крепости. Долго они там не усидят. Уморим голодом. За зиму передохнут.
Сапега приказал:
— Забрать весь скот и все припасы в округе. Жечь окрестные жилища и леса — оставим им пепел да смрад!
— Будем уповать на то, что перегрызутся они там с голоду, — сказал старый иезуит, находившийся при Сапеге. — Задушим их ихними же руками.
— К Рождеству сдадутся, — сказал с уверенностью Лисовский, но иезуит покачал головой:
— Ты их плохо знаешь! Это такое живучее племя!
…Не ошибался воевода Долгорукий — нюхом почуял измену. Грызня меж воеводами усиливалась, ничего не мог сделать Иосаф, грозивший именем святого Сергия у его праха великими карами.
— Вы пошто не боитеся греха и суда Господнего пред святым алтарем? — кричал он воеводам исступленно. — На вас ляжет такая вина, что ввек не смыть позору!
— Я не об себе, отче, хлопочу, — оправдывался Долгорукий, — но откуда шляхта знает, что у нас деется? Откуда гетманы имеют доводы[46]? Вчера поймали их лазутчика, когда, он выходил от казначея Девочкина, и за казначея заступился Голохвастов. Тут все покрыто мраком… Не открыли б ночью Красные вороты!
— Да я голову срублю всякому, кто похилится на измену! — заявил Иосафу Голохвастов. Воевода, видно, не хитрил и к шляхтичам не прямил, но не терпел делить с кем-то власть; на том и шли стычки.
…Авраамий Палицын, келарь (ведал припасами Троицкого монастыря), в это время находился в Москве — жил при Троицком подворье, в Богоявленском монастыре. В середине зимы до него дошли страшные слухи об открывшейся в Троице измене, а также о грызне между воеводами, ратными людьми и монахами. Ни одна посланная в Москву грамота воеводы Долгорукого, где он писал: «Пожалуй, Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь, в осаде, ссору делает большую Алексей Голохвастов, и про него велел бы сыскать, и велел бы его к Москве взять», — не дошла. Но слух, однако, дошел — и про распрю Долгорукого с Голохвастовым, и про измену казначея Иосифа Девочкина, и про грызню ратников с монахами.
Палицын, не раздумывая, отправился во дворец к Шуйскому. По Кремлю серыми дерюгами гуляла вьюга, в мутных просветах едва проглядывали колокольни, меж домами кружил колючий ветер. Дворцовая стража, рынды и стрельцы, как каменные столбы, густо стояли около входа. Скорбно взглянул Авраамий Иванович на золоченую лестницу и двери терема, — не было тут ныне ни власти, ни славы! На лестнице келарю встретился патриарх. Гермоген скорбно покачивал головою, поравнявшись, выговорил:
— Худо… Худо. Видит Бог — катимся во ад.
— Надо бы худее, да некуда. — Палицын низко поклонился и вошел в золотую палату.
В двух высоких печах жарко гудели сухие сосновые поленья; в слюдяные окошки цедился свет мглистого, мутного дня; Шуйский сидел за столом, пригнув тяжелую голову, и слушал своего духовника. Духовник замолчал, возведя на келаря глаза, и, как только Шуйский махнул ему рукой, тихо удалился.
