Михайло Старицкий - РУИНА
— Переодеться можно.
Тамара задумался: ему не хотелось ни трусость свою обнаружить, ни потерять протекцию у мецената, но не хотелось тоже подвергнуться и страшным опасностям, могущим иметь для него фатальный исход; а между тем, с другой стороны, предложение было так заманчиво. Он налил себе снова в кубок мальвазии и начал искать на его дне утешения.
— Да, ты прав, вельможный пане, — воскликнул он наконец, после довольно продолжительного молчания. — Я возьму с собой только двух слуг; один будет оставаться при мне, а другого буду посылать на ближайшие разведки, — и так будем подвигаться вперед. Пан только снабдит меня презренным металлом в большом количестве, потому что без дукатов трудно двинуться; они и рот раскрывают всякому, и добывают руки, и находят убежище.
— О, не беспокойся, пане, об этом! Этим добром снабжу я тебя вволю…
— Так я завтра двинусь, — весело вскрикнул Тамара, порешив в уме, в случае чего, скрыться с дукатами, — или завтра, быть может, не успею собраться, так уж послезавтра… Мне только нужно послать недалеко за одним… необходимым для меня человеком.
— За проводником в степях?
— Нет, просто за преданным мне слугою. А проводник мне на какое лихо? Сам знаю степь, как свои пять пальцев! Искрестил ее!
— Пан там часто бывал?
— Случалось… Да, вот и в последний раз, — уж признаюсь вельможному пану, — приходил Тамара все более и более в игривое расположение духа; налетевшая было внезапно тревога внезапно же, при принятом им решении, улетела, сменившись самодовольно–радостным настроением. — Вот про красавицу, что я говорил, — ведь я ее вынюхал и похитил в той же степи.
— Как? Это любопытно. Значит, она казачка?
— Казачка и невеста вот этого ненавистного мне Мазепы, что нынче у Дорошенко правой рукой. Зол я на него и рад всякую пакость ему чинить.
— Да за что же пан к нему так беспощаден?
— А за то, пся крев, что он осмелился… — и Тамара вдруг сконфузился и замялся, но потом вдруг выпалил: — Осмелился приставать всегда к партиям, враждебным Речи Посполитой. Нужно заметить, что этот шельмец — тонкая бестия, хорошо по–шляхетски эдукованный, был и пажом, и подчашим при королевском дворе и, несмотря на эти благодеяния, вечно шел против сословия благородного рыцарства, вечно держался схизматской церкви, вечно стоял за быдло, оправдывая пословицу, что с хама не будет пана. Ну, а я этого не потерплю нигде и за его мнения дал ему, чуть ли не в присутствии короля, пощечину. Мазепа вскоре после этого ушел из Варшавы да и пристал до бунтарей… Здесь я его проучил снова, но уроки на этого заклятого хлопа мало действуют. Он поступил к Дорошенко и начал мутить его против поляков, а я был у Бруховецкого, старался склонить своего гетмана к Польше и оторвать от Москвы, но этот шельма Мазепа так ловко действовал, что соблазнил-таки Бруховецкого заполучить булаву от Дорошенко… Как я ни предупреждал бедного Ивана, что это ловушка, — но предложение было для него так обаятельно, что он меня не послушал… Ну и погиб, погиб ужасной, возмутительной смертью: его растерзала пьяная толпа диких зверей… Вот я и поклялся за смерть моего гетмана–друга, за вред, нанесенный Речи Посполитой, — отмстить этому негодяю.
— Молодец! Як Бога кохам — и по своим чувствам, и по доблести — ты лучший наш рыцарь, и я поднимаю келех за здоровье пана!
Тамара даже вспыхнул от удовольствия и, поцеловав почтительно своего собеседника в плечо, опорожнил шумно свой кубок.
— Да, я за Польшу никому не спущу! — произнес он надменно и стал продолжать свой рассказ. — Ну, подслушал я как-то, что у этого Мазепы есть невеста, красоты неописанной, что она живет в безлюдной степи, в каком- то хуторке, спрятавшемся в байраке, в леску, на речке Саксаганке, что Мазепа повенчается с ней сейчас же, как соединится Дорошенко с Бруховецким.
— А этот Дорошенко должен быть порядочный лайдак? Он и Собескому предложил письмом такие условия, что тот порвал в клочки его листы и три дня ругался без передышки.
— А натурально! Вот я сообразил, что еще не скоро эта сказочная степная красавица станет женой шельмеца, и задумал похитить ее. Задумано — сделано: у меня это вдруг. Собрал я ватагу удальцов и отправился в степь за красавицей, а в то время шныряли там загоны татар и могли нас, конечно, ежеминутно настигнуть… Мои-то удальцы и струсили, как очутились среди безбрежного зеленого моря, где не было возможности ни спрятаться, ни уйти до лясу… Хотели было назад, но я им крикнул: «Кто поворотит коня, тому пулю в затылок, а кто со мною останется, того я защищу своей грудью!» — Ну, одумались, положились на меня и двинулись дальше. С неделю мы блуждали по этой однообразной и дикой равнине. Я не стану утомлять тебя, пане, описанием всяких пригод, какие нам приключались в этой пустыне, — ни встречи с татарским отрядом, который мы обратили в постыдное бегство, ни битвы с целым полчищем свирепых волков, — скажу только, что мы два раза проехали всю Саксагань, осматривая ближайшие урочища, и ничего не нашли. Я уже хотел было повернуть назад, да заехал еще напоить коня своего к речке; с досадой я оглянулся кругом и вдруг заметил, что за группой осокоров тянется какой-то узкий овражек, совершенно со стороны не заметный. Оставив своего коня пощипать сочную береговую траву, я подошел к осокорам и стал исследовать открывшуюся за ними узкую долину: не было сомнения, что там жили люди: из глубины дубнячка, заполнявшего ущелье, шла протоптанная стежечка к осокорам, а над ним стоял едва заметный сизый дымок. Не успел и сообразить я, как устроить наезд на этот хутор, как из леска показалась стройная фигура молодой дивчины; она была в изящном украинском уборе, с ведрами на плечах… Это была она!
— Она? Эта сказочная красавица, невеста Мазепы? — вскрикнул пан ротмистр, заинтересованный рассказом.
— Несомненно она! Все описания ее наружности в общих чертах сходились, но какая разница была между ими и живым существом! Клянусь, такой красоты не видывал мир: и ад и небо, казалось, соединили в этой очаровательной фее все свои прелести и снабдили ее непобедимой опьяняющей силой.
— Ой пане! Ты меня словами жжешь, как горячими углями, что ж бы было, коли б я увидел ее! — прервал его снова возбужденный до экстаза пан Фридрикевич. — Но дальше, дальше…
— И сгорел бы, пане, — верь! Я сам потерял сразу рассудок и чуть было не погиб. Как только дивчина поравнялась с осокорами, я бросился и схватил ее на руки, не заметив того, что за ней ковылял на деревяшке несколько позади какой-то немолодой, но здоровый казак или хлоп. Ну, натурально, когда я схватил красавицу в охапку, то она перепугалась и стала кричать; на крик ее приковылял хромой аргус и напал на меня с тылу. Я не хотел выпустить добычи, а потому мне неудобно было одной рукой защищаться. Напавший же на меня хлоп оказался непомерной силы, и я сразу почувствовал, что борьба будет неравной; к счастью, он был безоружен, а при мне был и кинжал, и пистолеты: я выхватил один из них и выпалил назад через плечо, но не убил, а только ранил противника. Он бросился на меня, как разъяренный медведь, и повалил сразу на землю… Я вытянул было кинжал, но рукоятка выскользнула у меня из рук! А хлоп налег на меня всей своей тяжестью, и я не мог под ним пошевельнуться. Конечно, красавица во время борьбы от меня освободилась, но убежать не убежала, а осталась, видимо, ждать разделки со мной. Но мне удалось наконец вывернуться из-под этого гайдука и налечь на него; но он меня все еще держал крепко в объятиях и не выпускал моих рук. Тогда я услышал, как барахтавшийся подо мною медведь сказал дивчине: «Стой, Галино, возьми вот тот блестящий ножик да ткни его в спину этому ляху между лопаток!» Но Галина оказалась милосердной, она не захотела ткнуть меня ножиком, а стала, напротив, просить: «Не убивай его, он так молод и так красив!» Забилось, видно, сердечко!
— А–а! — промычал ротмистр и залпом опорожнил кубок.
— Н–да, забилось, — подчеркнул Тамара. — Но хромой тот, держа меня как в железных тисках, стал сам, своей деревяшкой подсовывать к себе мой кинжал. Кровь у меня застыла, я чувствовал, что теряю с каждым мгновением свои силы, и ждал с секунды на секунду, как холодное лезвие вопьется мне в спину, ждал, призывая на помощь к себе всех святых. Вдруг топот, крик дивчины, брязг оружия… Я рванулся было изо всех сил, чтоб уйти от хромого, полагая, что это из хутора прилетели казаки, но оказалось, к счастью, что это мои верные удальцы… Один из них, славный такой завзятец, подскочил ко мне и, видя мое неловкое положение, выпалил в лоб этому хлопу; горячие мозги брызнули в лицо, но рука хромого разжалась, и я освободился. Галина была уже на седле с завязанным ртом… Но в это время выскочили из-за осокоров несколько казаков, — один из них, помню, седой был, как лунь, — и залпом повалили двух моих удальцов и коня, на котором сидела уже Галина. Они успели было подхватить ее и отступить к воротам хутора, но мы бросились вслед за ними, — к нам подоспели еще остальные… и камня на камне не оставили: всех перебили, добро пограбили, хутор сожгли…
