Георг Эберс - Серапис
Предполагаемая торжественная церемония, конечно, не могла состояться, и молодая девушка отчасти была рада этому, так как ей приходилось участвовать в языческом празднике наперекор желанию Константина; тем не менее, она с невольной грустью думала о милосердной Исиде, в храме которой так часто находила отраду и утешение. Еще маленькой девочкой она срывала с собственных клумб первые цветы, чтобы воткнуть их в землю в святилище богини возле фонтана, откуда брали воду для жертвенных возлияний. Когда родные дарили ей деньги, Горго покупала на них благовонные эссенции, чтобы умастить заветный алтарь, и в минуту скорби всегда находила поддержку в молитве перед мраморным изображением Исиды. Как были великолепны ее празднества, с каким благоговейным восторгом исполняла юная девушка священные гимны на этих церемониях. Все поэтическое и возвышенное, с чем она познакомилась с детства, было связано у нее с Исидой и ее храмом, который обречен теперь на гибель, а прекрасная статуя супруги Осириса, может быть, уже обращена в груду обломков.
Горго были хорошо известны возвышенные идеалы, служившие основанием культа этой богини, но она никогда не думала о них во время молитвы, обращаясь именно к самому изображению, потому что молодая девушка верила в его сверхъестественную силу.
Участь, постигшая храм Исиды, грозила также Серапеуму. Эта мысль пугала Горго. Она привыкла считать святилище этого бога центром Вселенной, центром тяготения, от которого зависело равновесие мировой системы, и сам Серапис, по мнению его почитателей, составлял нераздельное целое со своим жилищем, полным таинственной благодати и могущества.
Все предсказания сивилл [51] и пророчества оракулов должны были оказаться ложью, если бы ниспровержение его статуи осталось безнаказанным и не причинило гибели Вселенной, как порча плотины причиняет наводнение. И как могло быть иначе, судя по тем понятиям о существе бога, которые были переданы Горго ее учителями из неоплатоников?
Не Серапис, а великий, недосягаемый, непостижимый для человеческого разума, недоступный для всего существующего Единый, Который не может вместить никакое пространство, всеблагий, Который вмещает в себе все, что было, есть и будет, – вот Кто, как переполненный сосуд, послужил источником для всего божественного, и от этого избытка произошло возвышенное мышление, чистая мысль, неразлучная с Единым, как неразлучен свет с его источником – солнцем. Эго, одухотворенное мышление, – возникшее тоже до начала времен, в самой вечности, – могло по произволу иметь движение или оставаться в покое; в нем заключалось множество предметов, тогда как Единый составлял одно, совершенно неделимое, и мог оставаться только одним.
Мысль каждого живущего существа исходила из второго начала – из вечного мышления, и эта животворящая и движущая, и мыслящая сила заключала в себе все первообразы одаренных жизнью существ, а также и всех бессмертных богов; но только то были их идеи, их первообразы, а не они сами. И как вечное мышление возникло от единого, так возникла от него, в виде третьего начала, душа Вселенной, двойственная природа которой соприкасается здесь с вечным, высоким мышлением, а там – с низким вещественным миром. Эта мировая душа была небесной Афродитой, которая блаженно парила в чистом сиянии светлого мира идей и все-таки не могла отрешиться от праха вещественного мира, от материи, с которой связаны внешние чувства и где таился зародыш греха.
Головой Сераписа было вечное мышление, в его пространной груди покоилась душа Вселенной и неисчислимое множество первообразов всего созданного. Чувственный мир служил ему подножием. Ему, могучей первобытной силе, стремившейся в высоту к невместимому и непостижимому единому, служили также подвластные силы. Серапис представлял «сумму всего», собрание всего созданного, и в то же время являлся силой, которая вдохновляла и оживляла существующее, предохраняя его от гибели с помощью вечного возрождения. Его могущество поддерживало многосложное здание чувственного и духовного мира в гармоническом порядке. Все, что было оживлено: одушевленная природа и одушевленный человек, было неразлучно связано с Сераписом. Когда он пал, вместе с ним рухнул порядок Вселенной и перестало жить все существующее, потому что этот великий бог был «суммой всего».
Что осталось, было не «Ничто», о котором говорила престарелая Дамия, – то был единый, холодный, невещественный, непостижимый единый.
С низвержением Сераписа был разрушен мир, и, может быть, недосягаемое начало пожелает из своего изобилия вызвать к жизни иной мир, предназначив его для новых будущих существ, не имеющих ничего общего с настоящим человеческим родом.
Эти размышления Горго были прерваны громким шумом, доносившимся из отдаленных комнат прислуги до самого гинекея. Девушка подумала, что Дамия слишком щедро угостила рабов вином. Но нет! Под влиянием даров Диониса они имели привычку предаваться разнузданному веселью, а эти звуки вовсе не походили на веселое пение.
Горго стала прислушиваться: из помещения невольников раздавались жалобные вопли и стоны. Наверное, случилось что-нибудь ужасное. Не погиб ли отец?
Встревоженная девушка бросилась через двор в помещение прислуги.
Черные и белые рабы метались здесь из угла в угол, как безумные. Женщины растрепали волосы, падавшие им на глаза, и с громким воем били себя в грудь; мужчины сидели, понурив голову, над нетронутыми кружками вина и тихонько плакали. Что случилось с ними, какой удар разразился над семьей Порфирия?
Горго кликнула свою кормилицу, и та передала ей следующее. Жрец, приходивший к Дамии, сообщил, что римские солдаты собрались вокруг Серапеума, так как император приказал префекту восточных областей разрушить храм царя богов. Сегодня или завтра свершится неслыханное осквернение святыни. Жрец велел им молиться и приносить покаяния в грехах, потому что при гибели самого священного из святилищ вся Земля будет низринута в бездну. Внутренности жертвенного животного, присланного Дамией, оказались черными, как бы перегоревшими и обугленными, а из груди бога вырвался жалобный, потрясающий стон. Колонны в большом гипостиле [52] поколебались, а трое церберов у ног Сераписа разинули пасти.
Горго молча слушала слова старухи и сказала только:
– Пусть эти несчастные оплакивают свою участь!
ГЛАВА XVI
Дада не заметила, как прошел день в доме Медия. Она провела более часа за рассматриванием театральных костюмов и различных сценических принадлежностей; потом играла с внучатами старика, которые были очень милы и ласковы. Шутки и песенки молодой девушки, давно наскучившие Папиасу, приводили их в восторг, вызывая у детей шумные проявления веселости.
Кроме того, Даде было очень интересно ближе познакомиться с семейной жизнью певца, так как он жаловался Карнису и Герзе на сварливый характер жены и выставлял себя жертвой семейных неурядиц. Медий принадлежал к числу людей, которые, прельщаясь дешевизной, готовы без надобности покупать все, что попадется им под руку. Сегодня утром он случайно пришел на аукцион близ гавани Киботуса и приобрел громадную бочку соленых сельдей, по его словам, «совершенно за бесценок». Когда его покупка была доставлена по назначению, жена Медия ужасно рассердилась. Ее гнев сначала обрушился на неповинного извозчика, а потом на мужа.
– Мы, наверное, в целое столетие не уничтожим такого запаса рыбы! – кричала она на всю улицу.
Сконфуженный Медий, возражая жене, старался доказать ошибочность ее мнения и в то же время уверял, что употребление в пищу сельди способствует необыкновенному долголетию.
Супружеский спор забавлял Даду гораздо сильнее, чем покрытые числами и кабалистическими знаками дощечки, цилиндры и шары, которыми старался заинтересовать ее Медий. В ту минуту, когда он с особенным жаром объяснял девушке их значение, она убежала от него и представила перед детьми, как подергивает мордочкой кролик, обнюхивая капустный лист и шевеля ушами.
Известие о новом эдикте императора и мятеже на площади префектуры дошло, наконец, до Медия. Он очень перепугался и поспешил в город. Вернувшись к вечеру, старик был сам не свой. Наверное, ему сообщили что-нибудь ужасное, потому что он поражал своей бледностью и растерянным видом.
Актер то ходил взад и вперед по комнате, охая и ломая руки, то бросался на постель, устремляя кверху встревоженный взгляд, то выбегал в атриум, исподтишка посматривая оттуда на улицу. Присутствие Дады, видимо, стесняло его; чуткая девушка тотчас поняла это и сказала без обиняков, что ей самой хочется вернуться к своим.
– Делай, как знаешь, – отвечал, пожимая плечами, Медий. – Я не гоню тебя и не удерживаю.
До сих пор жена старика не обращала внимания на его беспокойство, потому что он имел привычку падать духом и метаться из угла в угол, как угорелый, при малейшей неудаче; но теперь она заметила в нем что-то особенное и тотчас пристала к нему с расспросами.
